 |
РУБРИКА "СВЕЖО ПРЕДАНИЕ"Барыня-полковница
 Окончание. Начало в №1.
Катины уроки
В занятия с ребятами она привносила многое из собственного детства. Порой ловила себя на том, что старается быть похожей на свою мать: обычно ласковая и заботливая, та становилась очень строгой и требовательной во всем, что касалось Марусиной учебы. Любовь к матери была главной радостью. Эта сильная привязанность даже пугала Луизу Петровну. «Бог знает, как сложится ее жизнь, - говорила она, - и долго ли я еще останусь около нее». Мама была красавицей. «Особенно, когда, собираясь на какой-нибудь званый вечер, она надевала нарядное бархатное платье с небольшим вырезом, так красиво оттеняющее белизну ее кожи. Волосы… собраны под шиньон из локонов, обрамляющих ее милое лицо. На шее у нее золотая цепочка с массивным медальоном».
Луиза Петровна, урожденная Томсен, была редкостная женщина с необычной, далеко не безоблачной судьбой. Ее предки - датчане попали в Россию еще при Екатерине Великой. Отец Петр Васильевич (Петер Фердинанд) родился в Санкт-Петербурге. Его женой стала Луиза Вильгельмина фон Детенгоф. Тоже, видимо, из обрусевших иноземцев. У них было одиннадцать детей, и все они получили блестящее образование. В справочниках «Весь Петербург» конца XIX века полно Томсенов - всевозможных тайных и титулярных советников, коллежских асессоров и секретарей.
Семья была большая и весьма скромного достатка. Зато у Петра Васильевича, преподававшего в Училище правоведения, было преимущество - по закону он мог учить своих отпрысков на казенный кошт. Луиза (Лиля) была принята в Смольный - самое привилегированное учебное заведение для девочек-дворянок. Вероятно, «проходной балл» был слишком высок, так как Томсену-отцу пришлось обратиться за помощью к высокопоставленному лицу, чем-то обязанному датчанину. Лиля в семнадцать окончила институт в звании домашней наставницы, и ей тут же предложили хорошо оплачиваемое место гувернантки в доме богатого барнаульского заводчика.
Так, по примеру Джейн Эйр, образованная, воспитанная, юная девушка очутилась в далекой Сибири. Тут ее сразу постигло разочарование: ученик оказался ленивым и вялым, а его мамаша - на редкость придирчивой и неприятной особой.
Она с радостью приняла предложение руки и сердца от горного инженера Михаила Ярославцева, еще не старого вдовца с тремя маленькими детьми, и прожила благополучно с ним пять лет, родив дочерей Олю и Зину. Но муж умер, и осталась Лиля опять одна.
Второй брак, с Николаем Андреевичем, был заключен по горячей взаимной любви. Братья Давидовичи-Нащинские слыли чуть ли не самыми блестящими кавалерами барнаульского «бомонда». Конечно, высшего света как такового там не было, но никто не спорил с тем, что выпускники Института корпуса горных инженеров - особая порода прекрасно образованных людей.
Как и в случае с Томсенами, по традициям того времени сыновья горных инженеров определялись в казеннокоштные студенты. «Когда папа и его брат Валериан достигли определенного возраста, - пишет Мария Николаевна в своей тетради, - их отправили в Петербург вместе с караваном золота, ежегодно посылаемым в столицу с алтайских заводов. В то время в Сибири еще не было железных дорог, и на лошадях по почтовому тракту караван тянулся целый месяц. Этот путь однажды и проделали Валериан и Николай».
В барнаульском обществе Николай Андреевич получил прозвище - «бонбоньерка с талантами». Он хорошо играл на рояле, был на первых ролях в любительских спектаклях, прекрасно танцевал. Похоже, времени зря он в Петербурге не терял, жадно впитывая все хорошее, что мог дать большой город. Кроме специальных и общеобразовательных предметов, воспитанники корпуса проходили военную муштру. Тогда в учебном заведении еще применялись телесные наказания, это потом их заменили карцером. Валериана за шалости пороли часто. Когда брата секли розгами, Николай плакал от стыда и жалости. Они были очень дружны. По прошествии лет Валериан превратился в статного красавца, легко покорявшего женские сердца. Умер совсем молодым в Ницце от сердечной болезни. Его именем Николай Андреевич назвал сына от первого брака, была еще дочь Катя, весьма оригинальная девица, творческая натура, сильно повлиявшая на Марусю, которая была единственным общим ребенком Николая Андреевича и Луизы Петровны.
Дома было много молодежи, подрастали старшие девочки, к ним приходили подруги. Музицировали, рисовали, придумывали наряды к предстоящим балам. Особенно много развлечений приходилось на Святки. Сестры с помощью домашней портнихи шили маскарадные костюмы. В ход шли куски бархата, атласа и парчи, золоченые аграманты, гроденаплевые ленты, кружева и блестки - все, что можно было найти в бабушкиных сундуках. Однажды Марусе тоже сшили из белого коленкора костюм Пьеретты. Он был украшен пышным жабо из тонкого тюля и огромными помпонами вместо пуговиц. Головным убором служила специально заказанная треуголка из белого фетра. Пьеретта из итальянской комедии масок, невеста Арлекина, влюбленная в Пьеро, была популярна в России в конце XIX - начале ХХ века. И Мейерхольд, и Таиров отдали ей должное, поставив в своих театрах пьесу Артура Шницлера «Подвенечная фата Пьеретты».
Подготовка к праздникам особенно занимала Катю, ей всегда хотелось придумать что-нибудь необыкновенное. У нее были свои представления об истинной красоте. В Марусе ее фантазии всегда находили живой отклик. Катя росла непокорной, неподатливой на ласку, этакий infant terrible благородного семейства. Была нехороша собой, что особенно бросалось в глаза рядом с миловидными Олей и Зиной. Но именно Катя была Марусе ближе остальных. Она бегала за сестрой хвостиком, заворожено следила за всем, что та делает. Бывало, Катя целый день занималась живописью, всюду были раскиданы акварельные наброски. Она пребывала в каком-то экстазе, лучше было ее не трогать и ни о чем не спрашивать, а лишь смотреть, как она священнодействует.
Она могла часами усердно выделывать перед зеркалами балетные упражнения. Да, она мечтала стать балериной - для нее это занятие казалось вершиной счастья. Но даже думать о таком девочке из «приличной» семьи считалось недопустимым. Возможно, Катины гены передались дочери Марии Николаевны - Зинаиде. Но об этом позже.
Когда в Барнаул приезжали странствующие акробаты, певцы и танцоры, Кате не терпелось с ними познакомиться, и повод для этого всегда находился. Жизнь этих людей казалась ей увлекательнее волшебных сказок. Как-то на зимний сезон в городе остался цирк Кальдера, и дети этого Кальдера - «мальчик-змея» Саша и маленькая танцовщица Оля - стали Катиными друзьями. «Их она принимала в своей комнате, угощала чаем с вареньем и лакомствами, - вспоминает Мария Николаевна. - Родители не одобряли этого знакомства, и в другие комнаты дети не допускались». Саша научил Катю извиваться, как змея, а Оля - всяким балетным па.
Катя за версту чуяла талантливых людей. Что-то разглядела и в своей сестренке. Именно она подарила Марусе самые первые акварельные краски и с удовольствием наблюдала, как малышка старательно раскрашивает иллюстрации в старых номерах «Нивы». Эти краски и решили Марусину судьбу.
Бывая в Петербурге, отец всегда привозил подарки. У Маруси было море игрушек, купленных, скорее всего, в знаменитых игрушечных лавках Тимофея Дойникова в Апраксином или в Гостином дворе, так колоритно описанных Александром Бенуа в «Воспоминаниях». Мария Николаевна не упоминает о какой-либо заветной кукле вроде знаковой образцовской Би-Бо-Бу. В ее душу запали первые книги. Великолепное издание в шикарном переплете с английскими, вручную раскрашенными гравюрами, с доступными для детского понимания сюжетами. Названия она не помнила. А еще сборник «Тесная дружба» в переводе с английского с чудесными картинками и легко запоминающимися стихами под каждой из них.
«В 1930-х, когда я была уже пожилой женщиной, посетила в Москве Музей игрушки и увидела эту хорошо знакомую книжку и обрадовалась ей как старому другу».
Когда Маруся начала готовиться к поступлению в гимназию, Николай Андреевич вручил ей «Историю Ветхого Завета» с гравюрами Гюстава Доре. Мне посчастливилось держать в руках дореволюционное издание этой книги, которая бережно передавалась из поколения в поколение в семье моих московских друзей. До этого всё удивлялась: откуда у Васи такое знание библейских сюжетов? Не захочешь - будешь знать, с такими-то впечатляющими иллюстрациями.
Lanterna magica
Из тетради: «Живо встает в моей памяти тот вечер, когда отец появился в детской с «волшебным фонарем». Установили его, погасили свечи, и наступила темнота, которую я почему-то очень боялась. Но тотчас же, как по волшебству, на белой печке появился яркий световой круг… и в нем… одна за другой возникали и исчезали человеческие фигуры. Это были какие-то жеманные дамы в старомодных необычайно ярких туалетах. Они шли под зонтиками, одна из них вела на поводке маленькую смешную собачку. За ними появились такие же старомодные мужчины с тросточками и цилиндрами, в ярко-синих сюртуках… всадник на рыжей лошадке, а вот и пляшущая русская девушка в ярко-красном сарафане…».
У Александра Бенуа есть целая глава «Оптические игрушки». Из всевозможных калейдоскопов, микроскопов, праксиноскопов, стереоскопов, на его взгляд, не было ни одной столь же замечательной игрушки, как волшебный фонарь, который в их доме называли по-французски lanterne magique или по-латыни lanterna magica.
«…в те времена, не знавшие кинематографа, этого было достаточно, чтобы возбуждать в зрителях (и не только в детях) восторг, стоило зажечь лампу, помещавшуюся внутри жестяной коробки, вставить в «коридорчик» между лампой и передней трубкой раскрашенное стеклышко, как на стене появлялись чудесно расцвеченные, совершенно необычайных размеров картины!
Характеру волшебной таинственности «лантерны магики» особенно способствовало то, что эти представления должны были, по необходимости, происходить в темноте. Темнота настраивала на особый лад. Темная комната - страшная комната… А тут враждебная, пугающая темнота оказывалась желанной и заманчивой».
Какие похожие ощущения у почти ровесников - мальчика в Петербурге и девочки в сибирском городке. Одинаково благополучное, защищенное детство. Но как бы по-разному ни сложилась их жизнь, они, наверное, всегда помнили о том, что темнота не пугает, но лишь предвосхищает волшебство.
В эпиграф к своим запискам Елгаштина вынесла чьи-то слова (фамилия автора этих строк неразборчива): «Воспоминания о пережитых счастливых минутах, это, простите за сравнение, лампада, озаряющая долгую и томительную ночь страдальца». В 1960-х, когда она писала о тех давних безоблачных днях, ей было много лет. Позади была длинная, порой томительная жизнь, похожая на растянутую катастрофу. Но она все-таки сумела на своем крошечном островке построить из обломков кораблекрушения маленькое плавучее средство, позволявшее безбоязненно и с надеждой плыть по океану времени.
Парусником стал кукольный театр. Конечно, она никогда не забрасывала живопись, которую считала главным смыслом своего существования. Но не хватало еще чего-то для души. В 20-е - 30-е она преподавала ИЗО в Опытно-показательной школе Наркомпроса, которая вполне отвечала названию. Здесь работали прекрасные учителя, преданные профессии. Вся система преподавания, по словам Марии Николаевны, шла рука об руку с искусством. Она считала лишним прививать семилетним детям какие-либо технические навыки. Основной задачей было пробудить в них интерес к свободному творчеству и научить их видеть и воспринимать красоту окружающего мира. На ее уроках не только рисовали, но и вырезали, клеили, делали аппликации, лепили. «Ну а дальше что?» - думала она.
Как раз в это время, когда в разгаре были ее домашние представления с куклами, случайно попалась книга «Записки петрушечника». Автором была художник Нина Симонович. Вместе со своим мужем, скульптором Иваном Ефимовым на заре Советской власти она создала передвижной театрик - нечто вроде старинного народного балагана с главным героем Петрушкой, которого Ефимов внешне окультурил. Соответственно и репертуар подобрали подходящий. «Новый» Петрушка пользовался невероятной популярностью. Во многих городах появились кукольные театры. Комиссары от культуры были только рады: недорогостоящее развлечение для детей и взрослых, ненавязчивая трибуна для пропаганды и агитации. Вот и в Уфе к 1932 году созрели.
Первые куклы появились, если не считать алексеевских, в Опытно-показательной школе у Елгаштиной и ее коллеги Ольги Михайловны Штейнкопф. В именном архиве нашелся многостраничный машинописный текст, подготовленный Марией Николаевной в 1963 году, - «Моя работа в театре кукол». О существовании рукописи я узнала от Розалии Самигуллиной, написавшей интереснейшую книгу «От Петрушки к Прометею» (изд-во «Китап», 1993 г.). Так что мне нет смысла заново всё пересказывать.
Добавлю лишь, что Елгаштина познакомилась и сблизилась с Иваном Ефимовым и Ниной Симонович, которая оказалась двоюродной сестрой Валентина Серова. В 1930-1932 годах супруги работали в экспедиции Музея народоведения (так раньше назывался Музей этнографии), который находился в Москве. Ездили по Удмуртии и Башкирии, собрали богатейший материал. Каждый раз при удобном случае заворачивали в Уфу к Марии Николаевне. Подружились настолько, что сама Елгаштина, а затем ее дочь Зинаида Ивановна то и дело навещали Ивана Семеновича и Нину Яковлевну в подмосковном Новогирееве, где в двухэтажном доме, кроме них жили другие известные художники: Фаворские, Жилинские, Голицыны…
Более того, Ефимов был одним из скульпторов, участвовавших в конкурсе на создание памятника Салавату Юлаеву. Как известно, выиграл Тавасиев. А вот ефимовский вариант - бронзовая скульптура, изображающая стрелой летящего всадника на горячем скакуне, - хранится в нестеровском музее.
Во время войны Мария Николаевна совсем осиротела. Пропала Зина, уехавшая в начале лета 1941-го в свой любимый Коктебель. Какие-то весточки от нее приходили до октября, потом наступило молчание. Неужели не смогла выбраться? «От Зины вестей нет и не может быть, - пишет Елгаштина в 1942-м своей давней бирской подруге Анне Аполлоновне Морозовой. Материнское сердце было неспокойно. - Вряд ли я когда-нибудь увижу ее, но хотелось бы что-нибудь знать… Последние мои письма и денежный перевод мне вернули с надписью «За невозможностью доставки адресату».
Я обедаю в столовой, где прикреплены все художники, часто вижусь с О.М. (видимо, Штейнкопф), с Касимом (Девлеткильдеевым). Кажется, скоро будет выставка на тему «За Родину». Я в ней не могу принять участия, т.к. тема мне не по силам, а отставать от других все-таки неприятно. Если будет хоть какая-нибудь возможность, я все же постараюсь летом немного поработать. Но только мой жанр теперь не в почете, ни цветов, ни пейзажей, ни натюрмортов не надо».
Из другого, более позднего письма той же Морозовой: «И не забывайте, что я художник, хотя и небольшой, но для меня моя живопись - большое и важное дело». Порой она теряла уверенность, ей хотелось почувствовать свою полезность. В самом начале войны переживала, что театр разгонят, кому это нужно, люди сутками на заводе, недоедают, недосыпают. Но работник райкома успокоил: «Подождите, вот начнете в госпиталях для раненых выступать…». Просто поразительно, но летом 1942-го состоялся торжественный вечер, посвященный десятилетию театра кукол. Марию Николаевну превозносили до небес. «На несколько минут, всего на несколько минут я почувствовала себя большим человеком». (Из письма Морозовой).
Да, ее картины были не в духе героического времени, она не писала портреты передовиков, на вернисажах стояла в стороне в одном из своих «чеховских» платьев. Шила их сама и многие годы оставалась верна фасонам молодости - высокие воротнички с оборкой по краю, скромный подол, чуть-чуть не доходящий до тонкой по-прежнему щиколотки, кружева шемизетки скрепляет одна и та же изящная овальная брошь из прошлой жизни. Мария Николаевна особенно не вслушивалась в трескучие речи горластых конъюнктурщиков. Но даже они ей нравились. Ведь открытие выставки - это лучший праздник. И у нее были свои ценители, которых вовсе не интересовали «производственные» полотна, им хотелось вот таких, как у нее, цветочков и милых пейзажей. Но те, кто восхищались ее работами, никогда не произносили подобных слов. Они говорили: «Какие утонченные акварели. В них столько света, тепла и любви!».
Уму непостижимо, но в 1956 году она получила официальное признание. Картину «Уфа уходящая» высоко оценили на Декаде башкирского искусства в Москве. Елгаштину наградили орденом «Знак Почета», присвоили звание народного художника БАССР. Мария Николаевна решила, что, вероятно, суммировали все ее заслуги, вспомнили, как она вместе с Тюлькиным, Лежневым и Девлеткильдеевым в 1913-м организовала Уфимское общество любителей живописи, а потом в 20-е буквально заточила себя в лаптевском особняке, участвовала в создании художественного музея, комплектовала библиотеку.
В 1955-м она покинула театр, где больше двадцати лет была и худруком, и режиссером, и сценографом, и актрисой. Ушла с твердым намерением полностью посвятить себя живописи. Но спустя два года получила серьезную травму и с тех пор была прикована к креслу.
Из письма Морозовой: «Зина привыкает к своим новым обязанностям, и я привыкаю к своему положению зависимости. Ведь сломаны не только рука и нога, сломана жизнь - и ее надо склеивать».
Круг общения стал ограниченным. Зато люди, которым она безоговорочно доверяла, действительно были стоящие. Среди них выделялся Владимир Алексеевич Смирнов, его в городе называли хранителем старины. Однажды я уже писала о нем. 24 ноября 1973 года, в день открытия обновленного музея в знаменитой 11-й школе (бывшая мужская гимназия, нынешняя Аксаковская), Смирнов передал легендарной Елене Ивановне Никуличевой парижский альбом Михаила Нестерова, подаренный художником своему отцу в 1900 году после успеха на Всемирной выставке, когда он получил серебряную медаль за картины «Чудо» и «Под благовест».
Смирнов, коренной уфимец, происходил, предположительно, из купеческой семьи. О нем мало что известно. Был одинок, поэтому коммунальщики после его смерти без зазрения совести сожгли на помойке уникальный архив. Об этом знаю со слов Никуличевой. Владимира Алексеевича привлекали талантливые люди, их творения и жизнь. Именно он открыл литературное дарование Елгаштиной.
Зинаида
С Марией Николаевной Смирнов познакомился в первые же дни своего возвращения в Уфу весной 1951-го в семье своей племянницы Милицы Александровны Чернявской, у которой Елгаштина была частой гостьей. Через какое-то время, лучше узнав его и, наверное, убедившись в его интеллигентности (собственно, внешне он таким и выглядел), она стала давать ему читать свои произведения. Смирнов пришел в восторг от рассказа «Окна», написанного под впечатлением прогулки на улицу Матросова - Садовую, где еще стоял дом, принадлежавший до революции ее семье. Впоследствии Владимир Алексеевич передал подлинник рассказа в архив, сопроводив комментарием: «Еще подростком я бывал в этом доме, находящемся рядом со зданием бывшего окружного суда - мой отец (член Городской Думы Алексей Корнилович Смирнов. - Авт.) был сослуживцем тогдашнего его владельца, Уфимского городского головы Александра Александровича Маллеева, и я помню, какой сенсацией было летом 1906 года известие о продаже этого дома. Запомнилось тогда, что купил маллеевский дом приезжий военный с такой необычной для Уфы фамилией - Елгаштин». Здесь же следует примечание: «Намерение Маллеева покинуть Уфу было вызвано горем по погибшему в войне с Японией сыну и желанием… переменить обстановку. Ермий Александрович Маллеев был командиром… не сдавшегося врагу миноносца «Стерегущий»… и был убит в разгар сраженья».
До стихов он добрался позже. «В 1961-1966 гг. я был основным поставщиком книг для чтения, ходил в аптеку, покупал марки, отправлял заказные письма, иной раз по поручению племянницы относил продукты, купленные для М.Н. на рынке. Человек крайне деликатный и щепетильный, желая сделать мне приятное, М.Н. в одно из моих посещений передала мне листочек с одним из ее стихотворений, которое мне очень понравилось. С тех пор М.Н. нет-нет да и баловала меня… причем всегда просила по прочтении возвращать».
Потом Смирнов корил себя за то, что не сразу догадался делать копии. Всего он записал 42 нигде не публиковавшихся стихотворения и цикл «Сказки леса». «Придет тот день, когда меня не станет, / И память обо мне сотрется и умрет, / И кто-нибудь чужой в мою тетрадь заглянет / И взглядом по стихам рассеянно скользнет. / Всю боль души задумчивой и нежной, / Что столько долгих лет тетрадка бережет, / Он пробежит, зевнув, потом рукой небрежной /Тетрадь мою, как хлам минутный, разорвет». Стихотворение оказалось пророческим. Сколько ни искал Смирнов эту тетрадь, так и не нашел. В архиве не обнаружилась, у дочери тоже. Так что написанное в 1928-1942 годах можно считать утерянным. Когда Елгаштиной не стало, Морозова по просьбе Владимира Алексеевича прислала 15 стихотворений 1949-1965 годов, а уже после кончины самой Анны Аполлоновны хозяйка ее бирской квартиры вручила ему остальные письма с еще четырнадцатью стихотворениями. Некоторые произведения оказались копиями тех, что уже были у Смирнова. В итоге набралось 76 стихотворений, которые лежат в архиве и ждут своего издателя. В конце 60-х Смирнов показал стихи ленинградскому писателю Льву Успенскому, который отметил их искренность, душевность, чистоту интонаций, наивную прелесть и благословил на публикацию.
С Зинаидой Ивановной хранитель старины так и не нашел общего языка. На вопрос о судьбе рукописного наследия Марии Николаевны та сухо обронила, что «всё нужное будет передано в архив, а остальное уничтожено».
С ней вообще было трудно. Своенравная, бескомпромиссная, самолюбивая, резкая в суждениях, она отталкивала многих. Видимо, немало досталось ей казачьей крови, да и жизнь обошлась сурово. Матери с ней было тоже нелегко. Иногда казалось, что природа тут немного напутала со статусами: Зина больше годилась на роль строгой мамаши, рядом с ней Мария Николаевна выглядела наивной, послушной девочкой. Но только внешне.
Из писем: «Много хлопот я доставляю дочери, ведь и ей лет уже немало, но без меня ей будет еще труднее. Ведь и материально она совершенно не устроена, пенсия у нее минимальная, на нее не проживешь. Ну, а вместе живем спокойно».
«Зине приходится беречь свое зрение, и теперь всю починку… делаю я, штопаю чулки, а иногда приходится пошить что-нибудь новое. С осени сшила Зине две ночных рубашки и себе две денные. Кроме того, я у Зины писарь, и ее черновики переписываю набело».
«Примерно в 1973-1974 годах ме
ня, студентку отделения театра кукол училища искусств, преподаватель ИЗО Альмира Гайнулловна Янбухтина попросила навестить Зинаиду Ивановну, - рассказывает театровед и журналист Розалия Самигуллина (она уже давно в С.-Петербурге, работает в газете «Грани Петербурга» и является спецкором «Русского радио в Австралии»). - Так я очутилась на Пушкина, 70. Сейчас и не вспомню, почему юную, застенчивую девушку Зинаида Ивановна, человек очень непростой, приняла и доверила вести переписку с сотрудником Пушкинского Дома в Ленинграде, литературоведом Виктором Мануйловым (составитель сборника о Максимилиане Волошине «Лики творчества» из серии «Литературные памятники 1989 года), а также с основателем и первым директором Дома-музея Волошина в Коктебеле Владимиром Купченко. Я помогала пересылать воспоминания о ее встречах с Волошиным. Она там пишет, что в Коктебель впервые попала по рекомендации волошинского друга, увидевшего ее аппликации в Ленинграде. Правда, выставка продержалась всего день, ее закрыли за «левизну».
Это была небольшого роста сухощавая пожилая женщина, плохо видящая, с явной деформацией спины. Но старой ее назвать язык не поворачивался. Двигалась медленно и с какой-то неповторимой пластикой. Ее движения были исполнены достоинства. Величавые жесты притягивали взгляд. Даже поза «ногу на ногу» была выразительна и графична. Говорила спокойно, без особых эмоций.
В молодости безумно любила Юрия Ерёмина, модного, широко известного фотохудожника-пикториалиста, участника многих российских и зарубежных выставок. Один только «Гурзуф. 1925» обошел весь мир и получил кучу наград. Автор фотоприема «ерёминская ветка». Не раз подвергался разгромной критике. Кто-то, например, съехидничал: «При вашей луне, товарищ Ерёмин, ни один комсомолец не рискнет целоваться».
«Она ему позировала, вдохновляла, была его музой, в конце концов ушла от мужа, юриста Сомова. После ошибочного сообщения о смерти Зинаиды Ивановны не вынес одиночества, женился. Однажды, разыскивая какую-то бумагу, я натолкнулась на фотографию обнаженной женщины в балетной позе около одинокого дерева на фоне заката. Это была явно Зинаида Ивановна. И сейчас понимаю, что снимок был ерёминский. Еще видела ее портреты в национальных костюмах. Тогда это было модно. Так что фотографироваться она любила и позировала, как настоящая модель».
После окончания в 1913-м женской гимназии в Уфе Зина Елгаштина поступила в балетную студию Михаила Мордкина на углу Петровки и Столешникова переулка в Москве. Мордкин, а вовсе не Вацлав Нижинский, как утверждает Википедия, был ее учителем. Любимый партнер Анны Павловой, участник первого дягилевского «Русского сезона» 1909 года, в 1926-м он создал в Америке «Балет Мордкина», преобразованный потом в American Ballet Theater, и стал по сути основоположником американского балетного искусства.
Многие ученики Мордкина выступили в 20-х как экспериментаторы и новаторы балета. Не избежала этого и Зинаида Ивановна. Она была одержима идеей создания современной теории ритма, новой системы танцевальных движений.
«Как-то она неожиданно спросила: «Какое главное событие произошло в середине ХХ века?» Я замешкалась. Она выпалила: «Полет Гагарина!». Была твердо убеждена, что люди теперь, после того, как полетели в космос, должны научиться двигаться иначе. Жаловалась на медсестру, сопровождавшую на процедуры: «Она неправильно ходит. Не ритмично», - вспоминает Розалия. - До войны Зинаида Ивановна работала балетмейстером в Ленинграде. В Крым ездила часто из-за обострений болезни глаз. Перенесла ревматизм обеих ног. В 1941-м преподавала западноевропейский танец в одном из военных санаториев в Коктебеле. Там и застряла. Немцы угнали в Румынию.
О плене рассказывала шепотом и доверилась не сразу. Из Румынии попала в Австрию, где ее взяли гувернанткой. Она знала языки и выглядела аристократкой. Когда пришли наши войска, оказалась в Братиславе, там вела танцевальный коллектив в воинских частях. В Уфу вернулась в 1946-м». Здесь она преподавала в музыкальном и педагогическом училищах, работала в художественном музее, а также в театре кукол.
О последних днях осталось сказать немногое. Однажды после череды длительных гастролей Розалия прибежала на Пушкина, но дверь оказалась запертой. Соседка, которая обычно прибиралась у Елгаштиных, сообщила, что Зинаиду Ивановну отправили в дом престарелых, в Октябрьский, и она там умерла. Все ее вещи, а главное - бумаги вывезли на свалку. Произошло то же самое, что со Смирновым.
***
В книгу «Воспоминания о Максимилиане Волошине» включен и очерк Зинаиды Елгаштиной «Коктебель и его легенды». Она трижды побывала в гостях у великого intellectual - в 1926-м, 1927-м и 1929 годах.
Опаленная любовью и невзгодами, жадно впитывала она советы старшего друга. Тот говорил: «Каждый должен сам постигать жизнь. Если жить чужими истинами, человек еще больше глупеет». Она всегда помнила об этом. И становилась лишь умнее, сильнее, надменнее.
Рашида Краснова |
|
 |
