"УФА" :: Ежемесячный столичный журнал

Рассказ Мустая Карима «Путь из прошлого в будущее» написан спустя 30 лет после Победы в Великой Отечественной войне. Душевные раны, полученные солдатами Второй мировой, тогда еще не успели зажить. И как измерить степень милосердия народа, потерявшего в кровавой бойне миллионы жизней, но теперь выступавшего за «мир во всем мире»? Щедрым мороженым, слезами девушки-конвоира или болью старого солдата, осознавшего, что нельзя жить прошлым, обкрадывая будущее?... Слово нашего народного поэта сегодня звучит особенно актуально.

Мы медленно кружимся на высоте 168 метров над Олимпийским стадионом. За пятьдесят минут перед тобой проплывает четыре стороны света, включая все их промежутки. Сюда на башню, в подоблачный ресторан, нас пригласил директор Международной юношеской библиотеки ЮНЕСКО в Мюнхене, очень приветливый, радушный Вальтер Шерф. Нас - это трех советских литераторов - детского писателя Юрия Коринца, знатока немецкой словесности Владимира Стеженскоrо, меня и своих друзей, ближайших сотрудников.

Мы уже вторую неделю по приглашению Международного института земли Северный Рейн - Вестфалия находимся в Федеративной Республике Германии. Позади осталось довольно много дорог, встреч и расставаний, при которых были проявлены к нам и сердечное доброжелательство, и сдержанный, но добрый интерес, и затаенная отчужденность. Я сказал, позади осталось... Это, пожалуй, только так кажется. Все пережитое, доброе и худое, всегда идет вместе с нами, а нередко - впереди, то помогая, то мешая нам. Сделать бы так, чтобы оно больше помогало...

Человека, посетившего чужой аул, чужой край, чужую страну, обычно мы спрашиваем: «Как встретили тебя?» Вопрос уместный, но ответ на него не сможет отразить всего существа дела. Непременно нужно также допытаться о том, как провожали, как расставались. Ни слова, ни глаза при разлуке, мне кажется, не могут быть лживыми, лицемерными. Поэтому о том, каковы были встречи, я больше сужу по расставаниям. У нас были тут даже грустные, значит, хорошие прощания...

Тем временем мы тихо кружимся над Мюнхеном, над Баварией, где пятьдесят лет назад впервые на немецкой земле было подружено знамя Советов и спустя семнадцать дней было затоплено в крови; внизу город, на который первый раз упала зловещая тень фашистской свастики и заслоняла солнце более двух десятков лет. И, возможно, следы ее еще не совсем исчезли, нет-нет да и дают знать о себе, особенно - в ненастье...

Вот наша карусель поравнялась с многоярусной каменной пасекой Олимпийской деревни, совсем пустой, совсем затихшей. Расчеты строителей заполучить тут после Олимпиады богатых квартиросъемщиков не оправдались. Слишком дорогими оказались квартиры. Поэтому корпуса эти у тротуаров не облеплены автомобилями, словно разноцветными муравьями, как там, в центре. Жутковато смотреть на эту уснувшую в полдень новую часть города.

После безмолвных кварталов Олимпийской деревни выплывают довольно высокие зеленые холмы самых привлекательных очертаний. Кое-где они покрыты деревьями, ставшими багровыми. Горы как горы. Но чем-то они смущают меня. Что-то мешает любоваться ими безоглядно, самозабвенно. Или чрезмерная яркость зелени на склонах, или безупречность причудливых линий на вершинах сковывают меня, тормозят мое восприятие? В то же время не могу оторвать от них глаз.

- Обломочного, мусорного... - тут же объясняет она. - После войны много лет подряд вывозили сюда обломки, руины, пепел и прах города. Их после бомбардировок осталось немало. Здесь захоронен весь ассортимент мусора войны. Потом все покрыли черноземом, затем посеяли траву, посадили деревья, вырастили цветы. Теперь у их подножья играют дети, прогуливаются инвалиды, у каждого свои заботы. Может, и забот нет...

Все это она выговорила будто мимоходом, «между прочим», но в ее голосе я уловил и горечь, и иронию. Она наверняка знает цену той зеленой, навязчиво красивой гряде. Вдруг дрожь пробегает по мне: а ведь там, под бархатным покровом травы, лежат не только обломки домов, но и останки их обитателей. А тем детям и в голову не приходит, что под их ногами могут быть и кости их сородичей. Возможно, так и лучше, что не знают, так и надо. А мне на какой-то миг показалось, что гора корчится от боли в своей глубине и, настойчиво напоминая о себе, зашевелились в ней зарытые ржавый металл, обгорелый камень, крошеное стекло... Наверное, эти холмы долго будут преследовать меня, тревожа память.

После затянувшихся пасмурных дней на какой-то час в город заглянуло солнце. Не по-осеннему заголубело небо. Лишь на самом краю горизонта тянется узкая, еле заметная полоса не то серого дыма, не то запоздавшей тучи. С земли, наверно, ее совсем не видно, но отсюда, с высоты, нельзя не обратить на нее внимания, потому что плывет она именно с той стороны, где всего в тридцати километрах Дахау. Возможно, это вовсе не тучка, а над тем адом все еще не растаяла последняя полоса дыма, и висит она как безмолвный свидетель страшных лет...

- Если совсем откровенно, то свои личные счеты к немцу я все-таки списал; не сразу, но списал, хотя вначале мне казалось, что этого не смогу сделать никогда. Конечно, ненависть к фашизму, как личному врагу, осталась на всю жизнь: я не такой уж божий человек, чтобы все забыть и все простить. Но я не зря выстрадал свою зрелость, выстрадал ее, чтобы с годами разобраться, понять - что должно остаться только в прошлом, что принадлежит и будущему. Но главного все-таки я вам еще не сказал. Это - мои ощущения, когда ехал сюда. Страшновато, но скажу. Я ехал сюда, Юзеф, словно шел через бесконечное кладбище, где похоронено двадцать миллионов моих соотечественников, погибших в минувшую войну. Их списать никто не в силах, нет ни у кого таких прав.

- Еще не все, Юзеф. Дело не только в моих личных ощущениях. Мне думается, через то же кладбище идут к вам мое правительство, мои соотечественники. С большим мужеством одолевают они и этот нелегкий, но необходимый для вас и для нас путь ради того, что просто называется Жизнь. Вы хорошо знаете, что добро высевается по зернышку, зло обрушивается на людей разом и оставляет раны надолго. Но нельзя жить только прошлым. Если бы мы жили только страданиями и горечью прошлого, то лишили бы радости и надежд будущее, попросту обкрадывали бы его.

Нить моих воспоминаний резко обрывает торопливая речь моей соседки, сотрудницы библиотеки Шерфа. Она горячо доказывает официанту, что заказала себе не такое мясо, а другое. А тот показывает свою запись. Не подкопаешься! Этот довольно-таки долгий спор сначала меня немного раздражал, потом начал забавлять. Победил официант. Все это в конечном счете кусочек того большого, которое мы только что именовали словом «жизнь».

... Видимо, внизу подул сильный ветер. Там поднялся желтый вихрь листопада. Проезжая по красивым горным дорогам Баварии, мы не раз любовались таким внезапным шквалом золотого дождя. Но странный это дождь: не вниз падает он, а устремляется вверх. И вот сейчас желтые «капли» поднимаются все выше. И они уводят меня в далекую, тридцатую по обратному счету, осень. В полуразрушенной маленькой украинской хате в деревне Екатериновке женщина, рыдая, рассказала мне тогда о дочери, угнанной в рабство в Германию. На улице был сумасшедший листопад. В тот же день я написал стихотворение «Плач рабыни», в котором оторванные листья деревьев назвал каплями девичьих невольничьих слез, падающих к моим ногам. Вся земля плакала тогда об участи той дивчины, проливая желтые слезы. Перед собой я видел черное пустое небо над вражьей страной, куда даже птицы не взлетают. Я был полон сострадания, боли, ненависти, злобы; я жаждал одним дыханием превратить в золу всю Германию, ее города, ее горы, ее леса. То был священный, справедливый гнев воина, который защищал свое поруганное врагом Отечество, мстил за попранную его честь.

Какие же думы теперь во мне, любующемся осенним листопадом, голубизной неба над Мюнхеном, мирно и дружелюбно беседующим со своими немецкими сверстниками и старшими современниками, у которых не такая уж однозначная судьба? Тут одним словом не ответишь. Тогда, в деревне Екатериновке, все было ясно и определенно. А теперь куда сложнее разобраться в своих ощущениях.

Напротив меня сидит известный детский писатель Отфрид Пройслер, который научился русскому языку в Татарии, конечно, не за время короткого туристического путешествия. У иных - иные рубежи, иные этапы жизни. Одно можно понять: их сюда, на встречу с советскими людьми, советскими писателями, привели отнюдь не воспоминания о прошлом, их привело желание по возможности быстрее, скорее, освободиться от тех жестоких воспоминаний. У честных людей «хата с краю» никогда не стоит. У совестливых немцев даже более молодого возраста, присутствует чувство вины за зло, содеянное нацистской Германией. Они бесповоротно осуждают фашизм.

Наверное, ожидание новых ощущений, добрых приятных впечатлений, желание посмотреть друг другу в глаза с доверием привело сотни людей на литературные вечера, где выступали три советских писателя. На такие встречи в школах и библиотеках, и концертных залах и клубах шли дети и юноши, рабочие и учителя, шли люди, которых интересовала, конечно, не только литература, но и жизнь в Советской стране. На этих встречах я рассказывал о Башкирии, читал стихи на родном языке. Слушали меня с уважением и интересом, иногда просили почитать еще. Однажды я поведал публике о том известном по запискам Эккермана факте, что в 1814 году один башкирский военачальник посетил в Веймаре Иоганна Вольфганга Гете и подарил ему лук и стрелы, чему великий поэт очень обрадовался. Заключая встречу, ведущий сказал: «Нам больше повезло, чем Гете. Его посетил башкирский воин и подарил оружие, а нас посетил башкирский поэт и подарил нам стихи и живую речь своего народа».

Перед самым отъездом Вольфганг Хирт, молодой шофер, который постоянно нас возил, краснея, сунет мне в руки листок бумаги с тремя строфами стихов собственного сочинения, в которых сказано: «Ты с Урала прямо в мое сердце перекинул радугу, которая навсегда сблизит нас». Это было его откликом на мои слова о радуге над Уралом, которая соединяет Европу с Азией. А спустя две недели после возвращения домой я получу от немногословного Шерфа немногословное письмо, которое начнется так: «Ваш визит нас чрезвычайно обрадовал. Мы были очень счастливы, что Вы к нам приехали и прочитали нам свои произведения. Вы сами заметили, как хорошо, тепло Вас приняла аудитория». Это, видимо, он имел в виду наше публичное выступление в зале его библиотеки.

... Мы все еще медленно кружимся на облачной высоте. Отсюда более отчетливо различается близкое через далекое. Как-то со стороны вижу наше посещение бундестага на второй день после приезда. Мы перешагиваем порог дома, который долгие годы был центром «холодной войны». Пернатый герб также вызывает не самые радостные ассоциации. Мне становится зябко, не по себе. Словно передо мной пробегает какая-то худая тень. Но она быстро растворяется в отдалении. Скоростной лифт поднимает наверх. У своего кабинета нас встречает депутат от социал-демократической партии, хозяйски широким жестом просит к себе. О встрече с ним договорились заранее. Он убежденный сторонник и поборник установления контактов и дружбы между нашими странами. Недавно побывал в Советском Союзе, вернулся очень довольный. Депутат считает, что лишь признание незыблемости границ стран нашего континента, установленных после Второй мировой войны, может стать крепкой основой европейской политики, основой прочного мира в Европе, да и не только в ней. Это начало всех начал во взаимоотношениях стран независимо от их социального строя. Цейтлер верит, что благоразумие и чувство реальности соберут высоких политиков за общеевропейский дружеский стол...

Тем временем там, через улицу, в зале заседаний бундестага, идут дебаты по поводу предстоящей поездки канцлера Шмидта в Советскую страну. Мимо совсем нестрогой охраны Цейтлер ведет нас туда и сажает на места для гостей. Речь произносит депутат от партии Штрауса. Он мечет громы и молнии. Что за манера говорить у всех этих бесноватых?! Они не говорят, а разыгрывают трагедию. Он сейчас атакует Женевские переговоры о европейской безопасности, пугая слушателей тем, что будто СССР использует их для того, чтобы задушить свободу Европы. Он неистовствует. Невольно возникают перед глазами кадры из старой немецкой кинохроники, где предшественники данного оратора не меньше буйствовали на высоких и низких трибунах. Депутат из другой фракции через свой микрофон с места бросает оратору довольно едкую реплику, смысл которой примерно таков: что же вы тут говорите, когда господин канцлер сейчас обедает вместе с советской правительственной делегацией, скажите свое слово, когда он освободится и приедет сюда. Многие аплодируют этому резонному замечанию...

В тот же вечер в Дортмунде мы оказались в доме немецкого инженера. Принимала нас хозяйка - фрау Рут. Дом ее был полон спокойного доброжелательства. Стол накрыт подчеркнуто изысканно, но сделано все с желанием и старанием. Об этом вдруг вспомнил не потому, чтобы перечислить поданные фрау Рут блюда. Мне надолго запомнится другое. Это - ее сдержанно радостное лицо, ее чуть заметная улыбка, когда она вынесла из соседней комнаты маленький флажок, наш советский флажок, и поставила на стол, за который мы уже успели сесть. Она ничего не сказала. Слов, возможно, и не нужно было. А как согрел наши души этот маленький кусок кумача! Как уверенно шагаешь по земле, когда впереди тебя идет высокое имя твоей страны. По дороге из Дортмунда в Мюнхен мы заезжали в несколько городов. В Вайнхайме решили ознакомиться с новой экспериментальной школой. Шли занятия, и дежурный учитель, руководствуясь писаными правилами, нам, как посторонним лицам, войти вовнутрь не разрешил. Доложили директору. Он прибежал и очень серьезным тоном сказал: «Вообще нельзя. Но советским гостям мы не можем отказать. Пожалуйста».

…С этой высоты передо мной проплывают не только далекие горизонты, но и лица людей, с которыми виделись в те дни. Враждебных я почти не запомнил. Наверное, они от нас отворачивались. Видимо, и недружелюбные руки не протягивались к нам, оставались за спиной. Но такие были. Когда многие газеты о приезде советских писателей, об их встречах с публикой писали с добрым расположением и одобрением, один черный листок все же на всякий случай назвал нас агентами КГБ. Ну что тут говорить!

Да, я хотел сказать о лицах людей, которые станут потом частью моей памяти. Очень молодая взволнованная учительница, глядя на меня в упор, спрашивает, как я отношусь к Макаренко. Я, теряясь, отвечаю вопросом: «Собственно, почему к Макаренко?» Она настаивает на прямом ответе. «Я очень ценю его, хороший писатель, прекрасный педагог», - говорю я. «Мало! Ничтожно мало вы сказали, - протестует она. - Он больше, чем вы сказали! Он мой кумир! Я по нему диплом защитила. Им нужно только восхищаться!» Хорошее было лицо у девушки. Останется лицо и голос одного преуспевающего бизнесмена. Буквально за час до отъезда на Родину мы зашли к нему домой - он настоял. Он молод. «Сколько вам лет?» - спросил я. «А сколько вы дадите?» - «Тридцать три». - «Угадали, - усмехнулся он, - хотя обычно дают больше». Так вот - его голос, голос человека, повторяю, преуспевающего и уверенного: «В деле сближения наших стран на нас, молодых немцев, можете рассчитывать».

Или - сын антифашиста, ныне профессор русской словесности в Бохумском университете Фридхелм Деннингхауз еще мальчиком услышал русскую речь от двух беглецов, которых во время войны прятал его отец. «Русскую филологию я выбрал с ясной целью в меру моих сил и возможностей приобщить своих учеников к культуре великой страны, - говорит он. Я не знаю прямее дороги, ведущей людей разных наречий друг к другу, чем взаимное знание языков. Уважая и любя речь другого, нельзя оставаться равнодушным к его душе, к его жизни». В его голубых, всегда озабоченных глазах появляется теплый огонек. Это - лицо друга, друга по словам и делам. Деннингхауз возглавляет общество «ФРГ-СССР» земли Северный Рейн - Вестфалия и делает немало добрых дел.

У издателя из небольшого города Вайнхайма Ганса Иоахима Гельберга под толстыми стеклами очков теплится умный, выжидательный взгляд неторопливого собеседника. Но в делах он, наверное, расторопный. Только за последние годы немецкие дети получили из его рук несколько книг советских писателей, в том числе три романа Юрия Коринца.

Порою бывает так, что человек возьмет и за несколько минут выложит тебе самое главное в своей судьбе. Так случилось с Рихардом Лимпертом - шахтером Рура, писателем, автором горестной книги «Про Эриха. 1933 -1953», обложку которой «украшает» фото немецкого солдата, сидящего на орудийном лафете, обеими руками обхватив голову. Если не ошибаюсь, это знаменитое фото появилось после Курской дуги. Под ним, кажется, была подпись: «Все кончено». Лимперт - сверстник того солдата. Совсем юношей попал в плен. «В Советском Союзе мне поменяли голову», - заявил он через минуту после встречи. «Что, так сильно агитировали вас», - усмехнулся я. «Нет, не агитацией, а состраданием, человеческим отношением к нам, - уточнил он. - Вот расскажу только один случай. В большом городе нас на работу сопровождала девушка с винтовкой. Пленным на работу не разрешалось ездить на трамвае. А девушка нам однажды разрешила. Когда мы вошли в трамвай, я увидел мальчика, который держал в руках два мороженых. «Дай попробовать, - сказал я неожиданно для себя. - Шесть лет не видел...» Мальчик протянул мне одно мороженое. Пятнадцать человек по очереди попробовали его. Хватило всем. Девушка наша в это время отвернулась к окну и заплакала. Заплакала от жалости к нам. - По щекам рассказчика тоже покатились слезы. - Вот таким образом поменяли мне голову».

Я опять возвращаюсь к вопросу, на который еще не ответил: что же, какие же думы теперь во мне? Западная Германия для сердца, для души моих соотечественников, переживших и переживающих трагедию Второй мировой войны, была страной потерянной. Я - не исключение. Вот теперь встречи и расставания с людьми, разговоры наши и небездумное совместное молчание, песни о России в устах немецких детей, советские книги на полках библиотек помогли мне снова приблизиться к родине Гете и Бетховена, к волнам Рейна и горам Баварии. Накануне отъезда тот же Юзеф Рединг спросит меня: «С каким чувством уезжаете от нас?» И я отвечу ему: «Уезжаю с желанием увидеть вас у себя на Родине, у себя дома. И еще - хотел бы приехать к вам вновь...» При этом с чувством удовлетворения про себя подумаю о том, что курс нашего правительства, направленный на сближение с Федеративной Республикой Германией, не теряется в неизвестности, посеянные им зерна взаимопонимания и взаимоуважения с народом этой страны падают не в бесплодную почву. Те розоватые почки взаимодоверия завязались и набирают силу.

Вот что я видел и примерно о чем думал, кружась над Олимпийской деревней в Мюнхене, глядя на зеленые вершины рукотворных гор, под которыми незримо и беспокойно ворочается прошлое. А мир из прошлого движется в будущее, движется он через настоящее, через нас, вместе с нами.