 |
РУБРИКА "СВЕЖО ПРЕДАНИЕ"Зухра и Надежда
 Теперь и вы будете знать, как их зовут: Надежда и Зухра. О Зухре многие слышали. Каждое лето она приезжала из Москвы в Уфу, к родственникам. Фотографировалась на фоне монумента, изредка давала интервью. Но никто ничего не знал о той, которая послужила моделью для фигуры русской женщины.
Но было бы несправедливо, если бы я прежде стала рассказывать о них, умолчав об одном событии, предшествовавшем установлению монумента.
Как известно, с этой возвышенности началась история нашего города. На ней когда-то стояла Уфимская крепость, построенная российским правительством по просьбе самих башкир, в середине XVI века принявших подданство России. Она должна была не только олицетворять власть московского царя перед не желавшими уступать свое господство над башкирами ногайскими мурзами, но и выполнять военно-административные и экономические функции. Местоположение Уфы отвечало этим задачам: здесь сходились границы четырех дорог - Казанской, Осинской, Сибирской и Ногайской.
Вначале Уфимская крепость занимала площадь не более 1,2 гектара, была огорожена дубовой острожной стеной со сторожевыми башнями. Здесь стояли дом воеводы, изба для стрельцов, кабацкая контора, конская изба, пращи, готовые в любую минуту метать камни в незваных гостей. Внизу, под холмом, серебрилась Сутолока, ее звонкое журчание долетало до обитателей цитадели. Ласкала взгляд деревянная Троицкая церковь, срубленная стрельцами после их высадки на берег Белой Воложки (так величали в старину Белую) в Троицын день 1574 года и называвшаяся обыденной (то есть построенная в один день по обету). Через пять лет внутри кремля была возведена деревянная Казанская церковь. Когда она сгорела, на этом месте в 1580-годы и возник Смоленский собор. Достраивали его в начале XVII века. После взятия Смоленска русскими войсками в 1655 году смоленские шляхтичи, появившиеся в наших краях, расширили собор и, по преданию, на руках перенесли чудотворную икону Смоленской Божьей Матери из родных мест в Уфу.
Более двух веков Смоленский собор оставался единственным каменным храмом во всем Уфимском крае. Пожары, погубившие немало древних церквей, казалось, были ему нипочем. После них, исправленный и заново покрашенный, он продолжал радовать сердца своей изысканной простотой. В 1842 году, после строительства в Уфе Воскресенского собора, он стал приходской церковью и был переименован в Троицкую - в память той самой первой, которая сгорела от удара молнии в 1797 году во время страшной грозы, запомнившейся маленькому Сереже Аксакову. Потом он описал ее в "Детских годах Багрова-внука". Многие десятилетия Троицкая церковь оставалась душой старого города.
Летом 1883 года в этих местах можно было увидеть двоих. Барышню, одетую в малороссийский костюм из сурового холста с вышивкой, в широкополой шляпе с наколотыми шотландскими лентами. Высокая, стройная, цветущая, румяная - Машенька Мартыновская. И гарцующий невдалеке на своем Гнедышке влюбленный юный Михаил Нестеров. "Миновали мы мост через Сутолоку (про нее весной местные жители говорят - "Сутолка играет"). Вот мы и в Старой Уфе, пригороде, поднялись на монастырскую гору… скоро она очутилась около деревянного домика с мезонином, с большим садом, и нырнула в калитку".
"Троица" - так называли не существующую сегодня церковь в семье Нестеровых - была свидетельницей первой любви великого мастера. "В Крещенье был обычный крестный ход на водосвятие из старого Троицкого собора ("от Троицы") на Белую, - вспоминал Михаил Васильевич, - а после обеда, часа в три-четыре, вся Уфа выезжала на Казанскую… Вся эта ватага несется вниз по Казанской до Троицы, чтобы обратно ехать шагом".
В одной из монографий о Нестерове написано, что интерес к художнику становился тем сильнее и острее, чем дальше от нас уходила нестеровская Россия. И вот ее уже нет. "Троица" была частью нестеровского мира, фрагментом его пейзажа, затерянного в хаосе прошлого века.
Июньская гроза
Шел второй год "великого десятилетия". Смутные воспоминания из детства: как-то летом чуть ли не неделю каждую ночь просыпалась от раскатов грома. Бабушка: "Спи, спи, балакай, это всего лишь гроза". Что на дворе - за окнами не видно, они плотно закрыты на ставни. Наутро все непривычно молчат.
На самом деле Смоленский собор взрывали три дня - 2, 3 и 5 июня 1956 года. "После первой попытки церковь лишь встряхнуло, после второй - приподнялась, матушка, и опустилась. Дважды давала нам шанс образумиться. Мы хоронились возле завода горного оборудования, - так описывает происходившее в те дни член комиссии по взрыву, 80-летний Н. - 5 июня заложили в три раза больше, сами прятались в клубе хлебзавода. Взрыв был такой силы, что разрушил 12 близлежащих домов, потом пришлось всем дать новое жилье. На Посадской стекла из окон повылетали, посуда вся разбилась. От церкви, конечно, ничего не осталось. Обнажилась основа - кованые чугунные решетки (арматурный пояс - Прим. авт.). Рабочие завода горного оборудования спилили их и сдали в металлолом. Потом месяца три очищали территорию от щебенки, разбили на участки, закрепили за организациями, те завозили чернозем и дерн из Чесноковки. Но это было уже позже, после того заседания бюро обкома. Дело в том, что во время взрывных работ на Первомайской площади мы там были не одни. Где-то рядом постоянно находился наш оппонент - краевед Петр Ищериков. Большая борода, как у Карла Маркса, всклокочена, глаза горят. Вообще-то он был очень спокойным, приятным, культурным человеком, а тут, видно, сильно его проняло. Говорили: "Ищериков собрал стариков", в смысле - верующих. Тогда, конечно, люди боялись демонстрировать протест против чего-либо, хотя в феврале 56-го состоялся XX съезд партии, и в самом разгаре была массовая реабилитация "презренных врагов народа". Слово "пикет" даже про себя не произносилось. Ищериков все-таки организовал что-то наподобие. Во всяком случае, мы видели и чувствовали это противостояние. Петр Федорович, думаю, готов был жизнь отдать за то, чтобы сохранить храм. Кажется, он даже самому Хрущеву посылал письма и телеграммы. Из Москвы вызвал корреспондента, постфактум в "Литературной газете" за 23 августа 1956 года появилась статья "В защиту памятников культуры", подписанная известными деятелями науки, искусства и литературы - Фединым, Грабарем, Эренбургом, Кориным, Тихоновым и другими. Срочно созвали бюро обкома. Во всем обвинили председателя комиссии по взрыву. Остальным тоже досталось - всех поснимали с должностей. Как же так получилось, что вину целиком взвалили на нас? Команда-то поступила сверху".
Действительно, получалось, что подрывную (в прямом смысле слова) деятельность провел один послушный коммунист, он же и опозорил Башкирию на весь Союз безо всякого там идеологического диктата партии. Нахождение "стрелочника", особенно в ту пору, было в порядке вещей, на эту роль обычно выбирался самый исполнительный. "Да если бы не статья, не было бы никакого бюро. Знаю эту историю, правда, тогда учился в Москве в аспирантуре Академии общественных наук, - говорит Тагир Исмагилович Ахунзянов, секретарь обкома в 1968-1987 г.г. - Ведь скандал разразился не на шутку, и надо было быстро найти кого-то виноватого и наказать. Обкомом руководил Семен Денисович Игнатьев, в свое время и зав. отделом, и секретарь ЦК по кадрам. Хрущев его не переносил, поэтому любой лишний шум был некстати. Игнатьев в национальной политике был как рыба в воде. На пост первого секретаря Башкирского обкома назначался дважды. Сначала в 1943-1946 годах. Тогда он практически жил на моторном заводе, выполняя правительственное задание по производству авиационных моторов, за успешное решение которого получил орден Ленина (всего их у него было четыре). Потом снова приехал в 1954-м. До этого был министром госбезопасности СССР - с августа 1951-го до апреля 1953-го. После смерти Сталина, с которым Семена Денисовича связывала личная дружба, у него случился инфаркт. Стресс, видимо, пережил сильный. После выздоровления Игнатьев оказался в Уфе. Его спасла репутация "человека Маленкова", еще поэтому Хрущев ничего не мог с ним сделать, но все равно очень рано отправил на пенсию - в 56 лет. Правда, Игнатьев не растерялся. Он всю жизнь собирал пословицы и поговорки, а тут в связи с появившимся свободным временем подготовил их к печати и издал прекрасную книгу. Еще у себя на даче разводил розы редких сортов. И даже сумел на старости лет получить орден Октябрьской Революции. Таким образом, благополучно дожил почти до 80-ти. Это несмотря на перенесенный инфаркт. Что касается взорванной церкви, мне кажется, никто не придал этому событию особого значения".
Защитник
Перед самой войной предполагалась реставрация собора, хотя он неоднократно подвергался нападкам воинствующих безбожников, и, казалось, был обречен. В 30-е годы там открыли кинотеатр "Рот-фронт", чтобы неорганизованное население не скучало. Позже появились склады, гараж, Управление кинофикации, овощехранилище. Собственно, так же поступили и с многими другими храмами.
Вдруг в 1940 году происходит невероятное. Совнарком БАССР выносит постановление (№1045 от 7 октября) "О бывшем Смоленском соборе и территории бывшей древней Уфимской крепости". Об этом документе упомянуто в книжке Николая Лермонтова и Мастюры Сахаутдиновой "Город Уфа", изданной в 1948 году в Москве.
В начале 70-х молодой сотрудник специальной научно-реставрационной мастерской Минкультуры Нинель Курбатова обнаружила постановление в архиве. Сначала глазам не поверила - и дрожащей от волнения рукой принялась переписывать его дословно. До этого, после окончания БГУ, она работала в экскурсионном бюро - водила гостей по улицам, показывая город, и сама не уставала любоваться. Ездила с экскурсантами и на Первомайскую площадь, которую нежно окрестила "темечком". Нинель была девушкой смелой и не боялась рассказывать о соборе и взрывах, люди видели, как наполняются слезами ее большие карие глаза. Не всем нравилась такая "сентиментальность". Однажды к ней подошел сурового вида представитель власти (она узнала его по снимкам в газетах) и строго предупредил: "Впредь не смей об этом рассказывать!". Эх, сунуть бы тогда ему под нос то постановление, где говорилось, что здание собора - древнейшее в Башкирии и должно являться историческим памятником государственного значения, подлежащим охране и реставрации. Отдельные пункты она перечитала несколько раз. О том, что при реставрации, на которую будут отпущены необходимые средства, нужно восстановить архитектуру XVII века, что Наркомпросу БАССР будет предложено включить в смету 1941 года специальные ассигнования в размере 20 тысяч рублей на археологические работы в целях изучения топографии древнейшей части города. Последний и, пожалуй, самый замечательный пункт предлагал Управлению по делам искусств составить смету реставрационных работ.
"Не сомневаюсь, смета была составлена, - говорит сегодня историк архитектуры Нинель Ивановна Курбатова. - Если бы не война! Конечно, собор продолжал разрушаться, а это было на руку тем, кто хотел его убрать. Искать конкретного виновника бессмысленно. Все виноваты. Кто-то пошел оценивать степень его изношенности и обнаружил якобы "графские развалины", угрожающие здоровью и жизни детей. Другой твердой рукой подписал заключение. Но в любом случае невероятно, что было это постановление. Как могло оно появиться в такое время, уму непостижимо! Кто-то надавил из Москвы? Но кто? Ищериков переписывался с Игорем Грабарем. Авторитет у него был, конечно, огромный, хотя, как известно, с художниками и архитекторами даже самого высокого уровня власти считаются редко. Так кто же?"
Ответ - в письме Ищерикова профессор
у Н.Н. Воронину от 11 декабря 1955 года: "В 1940 г. Башсовнаркомом здание собора было передано краеведческому музею… отпущено 40 тыс. руб. для текущего ремонта и… исследований. Постановление было сделано с участием ныне покойного архитектора Николая Юрьевича Лермонтова, археолога Бориса Александровича Коишевского, в 1936 г. приехавшего в Уфу из Ленинграда (в ссылку) и работавшего в музее. Я тоже принимал участие в их работе. Но музей промедлил, не занял здание…" В этом же письме Петр Федорович вспоминает об одном заседании, на котором обсуждался проект постановления о сносе: "К защите собора присоединились председатель Верховного Совета БАССР Загафуранов и все заседавшие. Проект был отложен".
По словам члена-корреспондента АН РБ Нияза Абдулхаковича Мажитова, который в конце 50-х, будучи молодым сотрудником Института истории, языка и литературы, вместе с Петром Федоровичем вел раскопки городища Уфа-II, Ищериков был сильным, целеустремленным, упорным человеком. "После окончания Пермского университета, уже имея за плечами опыт археологической работы, я вернулся в Уфу, - рассказывает Мажитов, - в
ИИЯЛ, где работал тогда Петр Федорович. Там мне показали 14 ящиков с артефактами, собранными Ищериковым лет за десять. Археологией и краеведением он начал заниматься еще в юности, в 1909 году. С Белой армией в толпе беженцев ушел на Дальний Восток, добрался до Владивостока, но не сумел сесть на корабль. Пришлось возвращаться. Единственное, что напоминало ему об этом странствии - маленький, защитного цвета японский рюкзачок, с ним он не расставался до конца жизни. В Уфе он слыл человеком энциклопедических знаний, живой легендой. С его мнением считались крупные ученые - говорили с ним на равных. Я бы сказал, к нему с их стороны было особое, теплое отношение. В 1957 году в Уфе состоялась научная сессия АН СССР. Собрались корифеи советской истории и археологии, заседание вел Борис Александрович Рыбаков (академиком он стал в 1958-м). Откуда-то узнали, что Ищериков собирается выступить с обличительной речью о взрыве собора. Все стали его просить "не делать глупостей", отговаривать, предупреждать. Дважды вызывали в кабинет председателя президиума БФАН СССР Романа Дмитриевича Оболенцева. Петр Федорович, казалось, смирился и обещал ничего не говорить о прошлогоднем событии. Дали ему слово, - и он сразу начинает рассказывать именно о том, как уничтожили памятник. Рыбаков делает замечание: "Петр Федорович, мы же договорились не затрагивать эту тему". А Ищериков будто не слышит, продолжает в том же духе…
Этот человек много значил в моей
жизни. Так и стоит перед глазами - веселый, жизнерадостный, увлеченный, влюбленный в свой город. Он знал историю каждого уфимского дома".
Под каток репрессий Ищериков не угодил чудом: видно, Бог хранил его для более важного дела. 30 сентября 1937 года (он работал тогда директором бибколлектора) в газете "Красная Башкирия" появилась статья, в которой о нем писали как о "приспешнике врагов народа и буржуазных националистов, орудовавших некогда в Башнаркомпросе". Факты не подтвердились, клеветниц (это были две женщины) приговорили к шести месяцам принудительных работ.
В сентябре 1956 года начали ломать дом Нестерова на улице Ленина, построенный, как пишет Ищериков в одном из писем, из векового толстого леса и обложенный снаружи "в полтора кирпича". Петр Федорович снова забил тревогу. 27 сентября 1956 года в "Литературной газете" появилась статья Грабаря о Нестерове. Но тщетно. В ноябре дом уже стоял без кровли, каменный, с орнаментом футляр был разобран. В 1856 году отец художника, Василий Иванович Нестеров, облачил свой особняк в этот короб, позже построил каменные сени и ворота - иначе было негоже стоять рядом с новым, красивым зданием дворянского собрания.
Ищериков сделал попытку сфотографировать панораму площади с руинами. Даже выбил где-то 60 рублей для Степана Стивы, известного уфимского фотографа. Но их забрали в милицию. После "привода" Петр Федорович снова отправился туда. Он ходил там каждый день, что-то высматривая. Ему удалось извлечь из-под обломков два керамических голосника, которых всего было 27. Когда-то их вмуровали в стены под сводами собора для улучшения акустики. Глиняные горшки служили резонаторами.
Петр Федорович принес находку в институт. Долго разглядывал голосники, вертел их в руках, попыхивая трубкой. Потом приложил один к уху, как морскую раковину, словно надеясь на то, что глина могла "записать" шум и голоса столетий.
В марте 1956 года в Совмине БАССР готовилось постановление, отменя-ющее приговор в отношении собора. Он мог быть сохранен. Но его судьбу, по словам Ищерикова, решил приезд председателя Совмина РСФСР Яснова, в свое время участвовавшего в генеральной реконструкции Москвы.
Напрасно думать, что простые уфимцы не заметили случившегося. "Наш агрегатный завод гудел, только и разговоров было об этом, - говорит 82-летняя Зулейха Салимовна Халикова. - Большинство возмущалось. То и дело слышалось: "Не берет! Во как раньше строили! Ишь какая крепкая кладка".
В результате "мирных" взрывов и зачистки Первомайская площадь претерпела сильные изменения. Бульдозеры основательно срыли часть возвышенности. Исторический ландшафт "темечка" был необратимо нарушен.
Художник
московских высоток
Все разговоры, что Монумент Дружбы стоит на месте Смоленского собора, бездоказательны. Этого не могут ни подтвердить, ни опровергнуть даже те, кто руководил стройкой или принимал в ней участие. Например, тогдашний главный инженер Управления капитального строительства Совмина БАССР Владимир Иванович Ротермель. Блестящий специалист, он до мельчайших деталей может рассказать об оригинальной конструктивной части монумента и о том, за счет чего сооружение не боится ни урагана, ни карстовых провалов, ни оползней. Его бывший сослуживец, начальник производственно-технического отдела того же УКСа Митрофан Ефремович Иваншин, человек жизнерадостный, с удовольствием вспоминает те дни, помнит массу курьезов. "Лето, жара. Работать начинали ближе к вечеру. Ребята ушли на Белую купаться. А тут из Москвы приезжает Галина Левицкая, соавтор главного скульптора Бабурина. Монумент стоял в лесах. Забрались мы с ней наверх, она тут же нашла кучу недостатков и стала ругаться, да так громко, что было слышно на другом берегу. Молодая была, боевая… Мы ведь с Михаилом Федоровичем потом вместе строили памятник Ленину, который стоит напротив городской администрации. И вот решил я как-то его развеселить, говорю: "Товарищ Бабурин, а у Ильича-то одна рука так поджата, что непременно грачи там совьют гнездо". Обиделся. Я даже не ожидал".
В самом деле, в 1967-м уже можно было так шутить - опасность миновала. И, конечно же, Митрофан Ефремович представления не имел о том, что скульптурами Бабурина украшено пол-Москвы: гостиницы "Пекин" и "Советская", автодорожный и пищевой институты, высотные здания на Котельнической набережной, на площади Восстания и Московского государственного университета на Ленинских горах, станция метро "Курская-Кольцевая", а еще Дворец науки и культуры в Варшаве. И по сей день работы эти на месте.
Ротермель и Иваншин приехали в Уфу в 1962-м, когда основание для памятника было почти готово. Важными могли оказаться свидетельства того, кто сам копал котлован и должен был что-то видеть. И такой человек нашелся.
В 1960 году молодому прорабу СУ-7 строительного треста №3 Минпромстроя СССР, которого все называли просто Алексеем, было поручено ответственное задание - вместе с группой рабочих заложить фундамент для будущего монумента. "Когда рыли котлован, нам встретились два артефакта, - рассказывает архитектор-строитель и художник Алексей Иванович Барсуков, - в одном месте (справа, если стоять у монумента лицом к реке) попался завал обгоревших бревен. Мальчишки еще там лазали, собирали наконечники стрел. Похоже, это были останки древнего кремля или крепостной стены. А слева мы чуть задели какую-то старую кладку из плитняка, ее было совсем немного".
После окончания нулевого цикла Барсукова и его ребят перебросили на другой объект, а на Первомайской площади эстафету подхватил другой прораб из СУ-7 - Хафиз Абдуллович Ханников. Позже из Москвы прибыла бригада полировщиц по граниту. Скульптуры отливали на ленинградском заводе "Монументскульптура". Так готовилась к воплощению классика советского искусства, главным автором которой был скульптор Бабурин (при участии Г. Левицкой, архитекторы - А. Гаврилов и Е. Кутырев).
Один из крупнейших советских скульпторов - действительный член Академии художеств СССР, народный художник СССР, лауреат Государственной премии СССР Михаил Федорович Бабурин был из поколения мастеров изобразительного искусства, чье творчество формировалось после революции. Родился он в семье петроградского рабочего 19 сентября 1907 года. Отец, Федор Дмитриевич, служил наборщиком. Мать была превосходной портнихой. Михаил Федорович всегда говорил о Елизавете Александровне с восхищением. Несомненно, для того, чтобы иглой и ножницами творить удивительные по совершенству форм и линий вещи, нужен был талант. Возможно, именно мамино ремесло, возведенное на высоту искусства, повлияло на первоначальный выбор профессии - декоративное искусство, которому он учился в Петроградском художественно-промышленном техникуме. Потом он все-таки остановился на скульптуре. Но полностью раскрылся именно в монументально-декоративном искусстве - сказалось пристрастие к красочной проработке скульптурных "одежд". Бабурина называли виртуозом в почти забытой тогда лепной драпировке. У него была блестящая школа. В ленинградском ВХУТЕИНе (Высшем художественно-техническом институте), а впоследствии в аспирантуре Института живописи, скульптуры и архитектуры Всероссийской Академии художеств его учителями были замечательные мастера из "старой гвардии".
Две довоенные работы Бабурина вошли в число лучших произведений советского искусства, одна из них - "Материнство" - хранится в Государственном Русском музее. Во время войны Михаил Федорович работал в блокадном Ленинграде - мастерил гипсовые агитплакаты наподобие "Окон РОСТа", которые выставлялись в витринах Невского проспекта, маскировал аэродромы. Жена Александра Григорьевна с дочкой Наденькой были в эвакуации.
С Шурой Писаревой Бабурин познакомился в 1930-м, когда после окончания ВХУТЕИНа его направили преподавать в знаменитое Пензенское художественное училище. Шура училась там на отделении живописи, ей пророчили блестящее будущее. Можно считать, что отчасти предсказания сбылись, ведь в итоге она стала женой академика. В 1936-м семья перебралась в Ленинград. Наденька родилась еще в Пензе 18 августа 1933-го. До войны Александра Григорьевна работала художником-модельером в Ленинградском Доме моделей и делала большие успехи. Вернувшись из эвакуации, снова стала заниматься любимым делом.
В 1947-м Михаила Федоровича срочно вызвали в столицу. Москвичи, окрыленные триумфальной победой, начинали строить сталинские небоскребы. Стремление к могучему полетному движению ввысь, желание вознестись выше всех архитектурных пиков мира не покидали советских людей со времен довоенной стройки века - Дворца Советов. По замыслу это грандиозное сооружение высотой 416 метров, здание-монумент эпохи Ленина-Сталина должно было затмить и Нью-Йоркский сверхнебоскреб, именуемый "восьмым чудом света", и Эйфелеву башню. Только одна стометровая высота его Большого зала могла бы поместить под его куполом колокольню Ивана Великого. Из-за войны этот суперпроект остался неосуществленным. Но кураж и любовь к "большим величинам" не давали покоя. У всех на памяти еще был необыкновенный успех громадной композиции из нержавеющей стали "Рабочий и колхозница" Веры Мухиной в 1937 году на Всемирной выставке в Париже. Эта скульптура пользовалась подлинно народной любовью. Многие даже не знали, кто ее автор. Никто бы просто не поверил, что 25-метровые изваяния, ставшие изобразительным символом страны, создала красивая, изящная женщина (известен портрет Мухиной кисти Нестерова). Казалось, такая работа под силу целому творческому коллективу. Трудно было представить столицу без этой гигантской пары, долгие годы стоявшей у северного входа ВДНХ...
Бабурин перевозит семью в Москву и включается в создание башенных громад. Теперь его декоративный дар востребован и набирает силу. Единственное, что ему мешает - излишняя самокритичность. Помните, какой разгром учинил у себя в мастерской обаятельный герой Анатолия Папанова в чудесном фильме "Приходите завтра" про Фросю Бурлакову? Этот образ словно срисован с Бабурина. Недовольство собой, муки творчества сопровождали его всю жизнь. "Если вечером он был удовлетворен работой, то на следующий день (он приходил в мастерскую в шесть утра) можно было застать руины, и все начиналось сначала, - рассказывает дочь Надежда Михайловна Бабурина. - В 1957 году на Всесоюзной выставке была показана его композиция "Песня". Работа потом обошла много стран, получила награды. Но до последнего мы с мамой думали, что он не даст ее на выставку, - сломает или что-нибудь в этом роде. Был чересчур требователен к себе".
В одном из интервью Зухра Газизовна вспоминала похожую картину: "Как-то прихожу в мастерскую - и в ужасе вижу черепки, осколки начатой работы. Михаилу Федоровичу не понравилось то, что у него получилось, и он все разрушил, и все началось заново".
Сад камней
Скульптурная группа "Песня" и сегодня стоит на Цветном бульваре. Это реплика, то есть авторское повторение, оригинал - в Русском музее. Три девушки, с песней возвращающиеся с поля, в центре мегаполиса чувствуют себя как дома - ведь это тоже раздолье родных просторов. Позировать для этой работы, по словам Надежды Михайловны, было нелегко. Надо было выдерживать позу, и не одну. Самое трудное - сохранять выражение лица, а это значит - надо думать об этих девушках, об их помыслах, настроении. Помогало то, что отец лепил ее сверстниц. И потом, это был простой жизненный сюжет. Позировать для Монумента Дружбы было намного сложнее. Бабурин начал над ним работать в 1959 году. "И я, и Зухра должны были стать символами своих народов, - говорит Надежда Михайловна. Я разыскала ее на московском "Монмартре" (в районе метро "Динамо", в основном на Верхней Масловке, до сих пор живет много художников или их потомков). - Безусловно, испытывала гордость. Думаю, и Зухра тоже. Во всяком случае, я обязана была выглядеть по-другому - величественно и одухотворенно, но без патетики. Позирование - трудное занятие, а у родного отца - тем более. Он особо не церемонился с моими собственными занятиями. Тогда я работала литературным редактором и ухитрялась ездить на службу. Было мне 27 лет. Михаил Федорович всех гонял: и архитекторов, и причастную к "действу" Левицкую, но к рабочим относился бережно, не мотал им нервы. Его невероятная требовательность к самому себе растянула все сроки сдачи монумента, но игра стоила свеч.
На открытии мы с мамой находились в толпе, слушали выступающих (среди них был космонавт Владимир Комаров) и плакали от радости. Папа был на трибуне, мы сначала не могли отличить его от членов правительства (все были в одинаковых серых костюмах) и только по шляпе, надвинутой по-особому, по-бабурински, обнаружили его. Жаль, не было Зухры. Запомнила выступление народного поэта Башкирии Мустая Карима. Образная, яркая была у него речь. Говорил он о холодном камне, превращенном в живой символ не только талантом художника, но и благодаря любви и дружбе между двумя народами. Эти слова врезались в память на всю жизнь. В ту поездку я впервые увидела воочию настоящие нестеровские пейзажи".
В 1957-м Надежда Бабурина окончила филфак МГУ, в 1960-м - Всесоюзный институт повышения квалификации Минкультуры СССР по группе литературных редакторов, в 1967-м - высшие курсы сценаристов при Союзе кинематографистов СССР. Надежда Михайловна - известный искусствовед, автор книг и многочисленных статей в каталогах отечественных и зарубежных выставок, в журналах "Искусство", "Творчество", "Декоративное искусство". Она участвовала в создании экспозиций всесоюзных и - в постсоветскую эпоху - всероссийских выставок, которые проводились объединением московских скульпторов, а также выставок в Австрии, Венгрии, Италии, в музее Карла Миллеса (Миллесгордоне, Швеция). Но над всей этой многосторонней деятельностью превалирует ее любовь к научно-популярному - познавательному - кино. По сценариям Надежды Бабуриной были сняты такие замечательные ленты, как "М. Врубель. Страницы жизни", "Художник Саврасов", "Революцией мобилизованные" (о плакате 20-х годов), "Владимир Цигаль", "Три монолога" (о лауреатах премии им. Дж. Неру), "Концепция рисунка", "Московский Кремль".
Тот, кто хоть раз побывал в московском Центральном Доме художника на Крымской набережной, наверняка обратил внимание на скульптуры, стоящие недалеко от входа под открытым небом. Это Парк скульптуры, или Сад камней - если на японский лад. Когда ЦДХ построили, вокруг оказался пустырь. Тогда Надежда Михайловна села и написала концепцию этого парка. Сегодня территория практически заполнена. Откуда столько экспонатов? В 1991-м - как раз в дни путча - была открыта последняя Всесоюзная выставка скульптуры, занимавшая весь ЦДХ. Часть работ была выставлена перед зданием. Потом некоторые из них там и прописались. Разумеется, с согласия авторов. На этом месте стали проводить пленэры, и каждый раз кто-то оставлял здесь свои произведения на память. Так потихоньку сад камней разросся. Позже похожие парки появились и в других российских городах.
Надежда Михайловна сначала работала в МОСХе, затем в Союзе художников РСФСР и Союзе художников СССР. В начале 90-х ее пригласили в Америку, где она два года читала лекции по русскому искусству XX века. Объездила почти весь мир. Дома ее всегда ждала Александра Григорьевна. После смерти Михаила Федоровича 9 сентября 1984 года они жили вдвоем. Александра Григорьевна по-прежнему следила за собой, справляла обновы, как это было при жизни Бабурина. Сам франт, он любил, когда жена была одета в какой-нибудь умопомрачительно элегантный костюм. Видимо, уроки Елизаветы Александровны и любовь к драпировкам не давали ему покоя. Вместе они ходили по театрам и вернисажам. Когда его не стало, Александра Григорьевна не бросила живопись, продолжала писать свои необыкновенные натюрморты. В светлые летние ночи, спасаясь от бессонницы, она бралась за пастель или акварель - и выходили изумительные, загадочные "ночные" натюрморты. И так было до самой ее кончины в сентябре 2004-го…
Давно гуляет по Уфе миф о том, что "башкирка" и "русская" с Монумента были близкими подругами, учились вместе. Будто бы однажды, когда Зухра Муратова (Нигматуллина), которую в Москве называли Зарой, очутилась в гостях у однокурсницы, хозяин дома - известный скульптор - начал ее расспрашивать, откуда, мол, она родом. Узнав, что из Башкирии, несказанно обрадовался, тут же сделал портретный набросок и пригласил ее позировать для памятника.
На самом деле женщины не были даже знакомы и ни разу не видели друг друга, о чем, как выяснилось, и та и другая очень сожалели. Так, всю жизнь обе прожили в Москве, но судьбы их не скрестились. На открытие монумента Зухра приехать не смогла. Только через несколько лет сумела вырваться в Уфу и все увидеть своими глазами.
Я благодарна судьбе
В 1942-м три уфимские девочки - Зоя, Фая и Зухра - ехали в Москву учиться. Теперь уже никто не знает, был это пассажирский поезд или товарняк. На товарняке путешествие могло длиться неделю. Что они ели, как согревались? Но ради того, чтобы осуществить мечту, получить диплом, можно было все выдержать. Больше всего их беспокоил вопрос трудоустройства в столице, поступать решили на вечернее. Так договорились, еще учась в 3-й школе, которую окончили перед войной. Их разговоры невольно подслушал попутчик-военврач и проникся к ним сочувствием, вероятно, тронутый самостоятельностью, целеустремленностью и чистотой этих девчушек, впервые оторвавшихся от дома. В Москве он помог им устроиться в Кремлевскую больницу санитарками. Служба была трудная, но не труднее, чем на военном заводе в Уфе, где Зухра трудилась после школы подсобной рабочей больше года - ворочала тяжеленные ящики с деталями.
Девушки жили, не зная, что такое отдых. Днем - больница, вечером бежали на занятия: Зухра - в институт иностранных языков им. Мориса Тореза, Зоя с Фаей - в педагогический, тоже учили английский. Между делом проучились на курсах медсестер. По словам внучки Аси, Зухра Газизовна с особой благодарностью вспоминала главврача Кремлевки, всегда приходившего на помощь "замечательным, трудолюбивым девчонкам из Башкирии" в трудную минуту. Со временем они привыкли к своим элитным пациентам и перестали вздрагивать при виде высокопоставленных партийных деятелей и советских знаменитостей. Несколько раз Зухра сталкивалась в больничных коридорах со Светланой Аллилуевой, почти своей ровесницей. Дочь вождя вызывала почему-то чувство, похожее на сострадание, хотя выглядела уверенной в себе. Зухра снимала угол у некой тети Груши на улице Воровского. Одинокая добрая душа заботилась о ней, как о дочери. Однажды, в предчувствии сильных морозов, тетя Груша перешила для своей "умницы Зарочки" собственное зимнее пальто.
После окончания института Зухра начала работать по специальности - преподавала английский в музыкально-педагогическом институте им. Гнесиных.
С Хамитом Муратовым, выпускником Казанского авиационного института, они встретились случайно на каком-то вокзале, может, даже на Казанском. Она кого-то провожала, он - встречал. Поженились в 1955-м. Через четыре года родилась Азалия. Дочке было около года, когда Зухра получила невероятное предложение - стать символом башкирского народа. Из интервью 1985 года: "Однажды меня пригласил ректор (Гнесинки - Р.К.). В кабинете у него был еще один человек - как потом оказалось, заместитель министра культуры Башкирии. У нас состоялся какой-то общий разговор, а через несколько дней меня познакомили с молодым скульптором Галиной Левицкой. Надо сказать, что она тоже не сразу изложила суть дела и попросила меня дать согласие на встречу с Михаилом Федоровичем. Я, конечно, согласилась, но от позирования отказывалась: у меня была маленькая дочка, много работы, вообще я была от всего этого далека…
Михаил Федорович убедил, что это необходимо. Потом, речь ведь шла о моей родине - в Уфе я выросла, душа моя не ушла отсюда… Короче говоря, началась работа. Было лето, и весь свой отпуск я каждый день приезжала на Пушкинскую, где в помещении старой церкви у Бабурина была мастерская. К тому времени он уже нашел общий образ композиции, была готова фигура русской женщины - он лепил ее со своей дочери. Михаил Федорович был очень интересным человеком… Мы много разговаривали на самые разные темы, и он мне впоследствии признался, что, хотя в моем внешнем облике он видел соответствие своим представлениям о башкирской женщине, но он не стал бы меня лепить, если бы не нашел какого-то духовного сходства…
Когда все было, в основном, готово и нужно было переводить скульптуру в материал, он со своими помощниками поехал по башкирским деревням - должно быть, чтобы проверить себя, уточнить какие-то моменты. Они звали и меня в эту поездку, но уже начался учебный год, да и дочку я не могла оставить. Из экспедиции Бабурин вернулся убежденным в своей правоте. Убедил его и еще один момент: мой брат, который учился тогда в Москве в аспирантуре и был приглашен в мастерскую, увидев гипсовую скульптуру, изменился в лице, побледнел, - узнал меня, - и эта непосредственная реакция окончательно убедила скульптора…
Поверьте, я испытываю достаточно сложные чувства. Олицетворять обликом целый народ - это высокая честь… Я благодарна судьбе, что это случилось именно со мной. Но я нисколько не преувеличиваю свою роль и никогда не считала, что в этом памятнике есть какая-то моя заслуга. Хотя Михаил Федорович Бабурин, с которым мы потом до самой его смерти сохраняли дружеские отношения, тоже иногда в шутку называл меня символом… До последнего времени только мои родственники да редкие знакомые знали, что я какое-то отношение имею к монументу…"
Когда Бабурин увидел ее, то пришел в восторг: сильное, яркое лицо, красивый "азиатский" разрез глаз, крутые, лепные скулы, гладкая, смуглая кожа - такой она оставалась и в преклонные годы, как и все Нигматуллины. И, конечно, бездна обаяния, которое труднее всего поддается резцу.
Зухра была самой старшей в семье Нигматуллиных, родилась в 1924-м. В 1927-м появилась Сания, следом за ней в 29-м - Тимербек, в 34-м - Зифа, в
39-м - Марат. Отец, Газиз Яруллович, был родом из нынешнего Миякинского района. Газизу было чуть за тридцать, когда ему сосватали семнадцатилетнюю Губайду Каримову из села Аитово нынешнего Бижбулякского района. Каримовы все были грамотными и начитанными - как-никак отец Валиахмет Каримов был муллой. Зять пришелся ко двору - Газиз учился в Троицком медресе, которое, кстати, окончил знаменитый ишан Габидулла Курбангалиев. Родными братьями Губайды были два башкирских поэта прошлого века - Фатых Карим, погибший под Кенигсбергом (в Аитово находится его дом-музей) - и Ярлы Карим (Абдулла Каримов) - его перу принадлежат революционные стихи, а также перевод "Интернационала".
В 1932-м Губайда и Газиз перебрались в Уфу. Дети оказались на редкость способными, учить их нужно было по-настоящему. Купили дом, точнее бывшую баню на Благоева, 9а. На большее денег не хватило. Газиз устроился комендантом в домоуправление Башнаркомпищепрома. Летом Тимербек подрабатывал там конюхом. По соседству с ними на Благоева жил преподаватель сельхозинститута Хамит Валеевич Аюпов, и когда настало время определиться Тимербеку с будущей профессией, тот сказал юноше: "Не хочешь голодать - иди к нам на ветеринарный". После института Тимербек работал главным ветеринаром в Кигинском и Альшеевском районах. В 1957-м поступил в аспирантуру Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии (ВИЭВ). Его оставляли в Москве, но он очень скучал по Уфе и вернулся домой. С 1964 по 2002 годы Тимербек Газизович заведовал лабораторией биохимии НИИ вакцин и сывороток им. Мечникова. Также являлся научным консультантом лаборатории препаратов крови НПО "Иммунопрепарат". Им создана научная школа, занимающаяся теоретическими и практическими разработками проблемы бактериофагии, особенностями структуры ДНК бактериофагов - вирусов, поражающих бактерии. Под руководством Нигматуллина на "Иммунопрепарате" были внедрены новые технологии получения препаратов против кишечных и гнойно-воспалительных заболеваний. В научном мире у доктора биологических наук, профессора Тимербека Газизовича Нигматуллина очень высокий рейтинг.
Остальные Нигматуллины - Сания, Зифа и Марат - тоже выбрали дело по душе и честно служили ему. Сания долгие годы была медсестрой в железнодорожной больнице, Зифа преподавала русский язык и литературу в Училище искусств, Марата, выучившегося на экономиста, не раз назначали на руководящие должности.
Никого из них, к сожалению, уже нет в живых. Этой весной не стало Зухры и Тимербека. Зухре Газизовне было 82, и она до последнего дня преподавала английский в МГУ, где проработала более 40 лет. Стала кандидатом филологических наук, доцентом, заслуженным преподавателем МГУ. Награждена медалью и нагрудным знаком в честь 250-летия основания Московского университета. "Башкирка" с монумента написала целый ряд учебников по английской научной письменной и устной речи, множество статей по англо-русскому двуязычию и методике преподавания научного английского языка в вузе. Последний учебник был издан ею в 2005-м. Она постоянно работала над собой, стажировалась за границей - ей доверяли. В советское время хороших переводчиков было не так уж и много. Такие, как Зара Муратова, были нарасхват. Некоторое время она работала с турецким поэтом-коммунистом Назымом Хикметом, который с 1951 года жил в СССР. Вместе с ним в октябре 59-го побывала в Ташкенте, на конференции писателей Азии и Африки, где встретилась с Мустаем Каримом.
Ее муж Хамит Рахимович Муратов высоко поднялся по карьерной лестнице - стал замминистра союзного значения. Всю жизнь он восхищался женой и всей ее родней. "Какие они сильные по натуре! Трудолюбивые, как муравьи, все тащат на себе, честные, человечные", - так он выразился однажды во время разговора с женой Марата, Сонией Рагибовной, которая в свою очередь призналась мне: "Я так счастлива, что в моих детях течет кровь моего мужа. Они такие замечательные! А племянники и племянницы? Вся сила, ум и доброта родителей передались следующему поколению".
С Сонией Рагибовной и женой Тимербека Газизовича Эльвирой Султановной мы попытались сосчитать, сколько же детей и внуков у Нигматуллиных, но все время сбивались - так их много - потомков Газиза и Губайды. О тете Зухре они говорят: "Она вошла в историю". В этом году Зухра Газизовна впервые не совершила свой ежегодный ритуал - не сфотографировалась на фоне памятника.
Здесь, на этой площадке, возле обелиска, облицованного серым и красным карельским гранитом, и бронзовых статуй, в которых прочитывается тонкий, изящный рисунок, сегодня начинаются все наши праздники. Мы хранимы этим памятником, этими женщинами, несущими мир и согласие.
Монумент был высоко оценен общественностью республики. Бабурину присвоили звание народного художника Башкирии. За эту работу его выдвигали на Государственную премию. Не дали. Кто-то из членов комиссии придрался: "Товарищ Бабурин, у вас бояре и старшины здороваются за руки, а ведь в шестнадцатом веке еще не было рукопожатий". "Так и дружбы еще не было, - ответил Михаил Федорович. - Родилась дружба - появилось и рукопожатие".
Рашида Краснова |
|
 |
