ГЛАВНАЯ
О ЖУРНАЛЕ
АРХИВ НОМЕРОВ
РЕКЛАМА В ЖУРНАЛЕ
КОНТАКТНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
ГОСТЕВАЯ КНИГА

СОБЫТИЕ МЕСЯЦА

Право - в цифре
Центр управления республикой стал площадкой проведения Общероссийского юриди...

Белые ангелы
Медики отметили свой профессиональный праздник парадом по центру Уфы.
650 ...

Свеча памяти
В Уфе прошли мероприятия, посвященные 80-летию начала Великой Отечественной вой...

Миссия - культура



     №7 (236)
     Июль 2021 г.




РУБРИКАТОР ПО АРХИВУ:

Нам 20

Дневник мэра

НАШ НА ВСЕ 100

ЛЕГЕНДЫ УФЫ

СОБЫТИЕ МЕСЯЦА

СТОЛИЧНЫЙ ПАРЛАМЕНТ

КРУГЛЫЙ СТОЛ

АВГУСТОВСКИЙ ПЕДСОВЕТ

РЕПОРТАЖ В НОМЕР

КУЛЬТПОХОД

ЭКОНОМКЛАСС

НЕЖНЫЙ ВОЗРАСТ

КАБИНЕТ

ARTEFAKTUS

ДВЕ ПОЛОВИНКИ

ЧЕРНЫЙ ЯЩИК

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

УФИМСКИЙ ХАРАКТЕР

РОДОСЛОВНАЯ УФЫ

СВЕЖО ПРЕДАНИЕ

ВРЕМЯ ЛИДЕРА

БОЛЕВАЯ ТОЧКА

ЭТНОПОИСК

ГОРОДСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

ПО РОДНОЙ СЛОБОДЕ

ДЕЛОВОЙ РАЗГОВОР

К барьеру!

НЕКОПЕЕЧНОЕ ДЕЛО

Наша акция

Благое дело

ТЕНДЕНЦИИ

ЗА И ПРОТИВ

Облик города

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

СРЕДА ОБИТАНИЯ

ДАТЫ

МЕДСОВЕТ

ИННОВАЦИИ

ШКОЛОПИСАНИЕ

ВЕРНИСАЖ

ЧИН ПО ЧИНУ

Коренные уфимцы

ГЛАС НАРОДА

Семейный альбом

ЗА ЧАШКОЙ ЧАЯ

75-летие победы

Дети войны

ЕСТЬ МНЕНИЕ

СДЕЛАНО В УФЕ

Городские проекты

Человек и его дело

Архив журнала

Учитель года-2022

Слово мэра

450-летие Уфы

Прогулки с депутатом

То время

Мотиватор








РУБРИКА "СВЕЖО ПРЕДАНИЕ"

Репортер эпохи Василий Камский


Окончание.  Начало в июньском номере.

«Враги народа»
В 1936 году Центральный Комитет ВЛКСМ утвердил Василия Кирьянова редактором газеты «Комсомолец Башкирии» на русском языке. На башкирском и татарском издания уже выходили.
Тогда же он принял участие в совещании редакторов ЦК ВЛКСМ в Москве, которое запомнилось ему на всю жизнь. В повестке дня стоял один вопрос: как газеты борются за чистоту рядов комсомола. 
Предоставим слово непосредственному участнику тех событий.
…Я рассказываю, что на эту тему мы опубликовали ряд материалов: по пединституту, драмтеатру, еще по каким-то коллективам и обществам. Меня резко перебивает Каганович (в то время член политбюро ЦК ВКП(б):
- А вы что, товарищ Кирьянов, считаете, что враги народа могут быть только в институтах да в театрах? Они активно орудуют и на заводах, и на фабриках, и на лесозаготовках, а вы бездействуете, не можете распознать их, миритесь с их вражеской деятельностью, по сути, покрываете их! Мы заставим вас бороться за чистоту наших рядов!
А вскоре в Уфу пожаловал сам товарищ Жданов (в то время секретарь ЦК ВКП(б) - прим.). Прибыл он ранним утром специальным поездом, с легковыми машинами на платформе и батальоном солдат НКВД. Они сразу окружили здания обкома партии, Башцика и Совнаркома, сняли уфимских часовых и поставили своих, в здания пропускали по списку только ответственных работников. У председателя Совнаркома Булашева проверили документы и предложили пройти в комендатуру. Там уже были люди Жданова. Продержав около часа, два опера посадили его в машину и приказали везти на его квартиру, где шел обыск. После этого его и жену отвезли в ГПУ. Больше Булашева никто не видел. Так же исчезли второй секретарь обкома Иван Гурин и председатель Башцика Авзал Тагиров.
На второй день пребывания «делегации» открылся пленум. В президиуме сидели Жданов и кто-то еще из Москвы. Докладывал начальник ГПУ, хотя он совсем недавно прибыл из Ленинграда. Ох, какой это был страшный доклад! Оказывается, в республике уже долгие годы действовали две организации: право-троцкистская и буржуазно-националистическая. А над ними стоял единый объединяющий центр во главе с Быкиным. Чего только не вытворяли эти мнимые «враги народа», как они только не изощрялись: травили людей и лошадей, срывали государственные планы, а кое-кто даже готовился к свержению советской власти и убийству Сталина и его верных соратников! Правда, конкретных и убедительных фактов в докладе недоставало. Но это никого не смущало. А после каждого перерыва пяти-шести членов обкома не досчитывались. К концу пленума зал оказался на две трети пустым. Когда уводили председателя областной партийной комиссии Цыпнятова, Быкин не выдержал, приподнялся и выкрикнул:
- Товарищи, уводят честнейшего старого большевика, совесть нашей партии! Что же это делается?
- Сядьте, Быкин, и не устраивайте митингов! - зло оборвал его Жданов.
А после отъезда москвичей за несколько дней пересажали всех оставшихся заведующих отделами обкома, наркомов, первых секретарей райкомов, председателей райисполкомов, руководителей промышленных предприятий, учебных заведений, ведущих писателей, артистов. Старинная Уфимская тюрьма была переполнена, как и внутренняя тюрьма ГПУ.
Не трогали только комсомольских вожаков. Видимо, до них еще не дошли руки. Тем более что в обкоме были новые руководители. Шарифу Тимергалину избрали секретарем ЦК ВЛКСМ. Второй секретарь, Коля Просвиркин, переведен в Среднюю Азию. Тимергалину арестовали позже, почти одновременно с Сашей Косаревым, в 1938-м. Редакторы башкирской и татарской газет уже сидели. Был арестован и мой первый редактор Саша Бабин.
В июле 1938 года к нам в Уфу приехала секретарь ЦК ВЛКСМ Валентина Пикина. Она, уже будучи пожилой, кажется, в 1985 году в одной из центральных газет рассказывала, как был арестован Саша Косарев. А тогда, в июле 38-го… расхаживала по кабинетам, улыбалась и шутила. И вот собирается бюро. Пикина берет слово: в ГПУ имеются данные, будто Василий Васильевич Кирьянов систематически ведет антисоветскую пропаганду, является членом контрреволюционной молодежной организации. Предлагаю его из комсомола исключить, из членов бюро вывести и с должности редактора снять. Не верить органам ГПУ у нас нет оснований. Может, есть ко мне или к Кирьянову какие-то вопросы?
Несколько минут стояла тишина. Не только я, но и все члены бюро, конечно, были ошарашены.
- Неужели вы верите этой ложной информации? Ведь я весь перед вами. Мне даже оправдываться не в чем… 
И стою, не зная, что еще сказать.
- Ну что ж, секретарь, раз ему нечего сказать, голосуй, - спокойно проговорила Пикина.
Не помню точно, на том же бюро или на следующий день, но также без возражений были исключены из комсомола и сняты с работы три заведующих отделами обкома, первый секретарь горкома Миша Полкунов.
А еще через день, только рассвело, в нашу дверь раздался громкий уверенный стук. На пороге - хорошо знакомый член обкома комсомола, всегда в форме ГПУ, капитан Чанборисов. Он с сотоварищами явился с обыском, который, правда, ничего не дал, запрещенного не обнаружили. 
- Пойдешь с нами, - приказывает Чанборисов. - Жена в слезы. Глядя на нее, разревелся и Вовик. Только трехмесячная Галочка спокойно сосала соску. Непрошенные слезы скатывались и по моему лицу, но я их не утирал. Шли молча.

«Табуретка»

В ГПУ поднялись на второй этаж, в кабинете три стола. Один в центре между окон и два вдоль стен. Мне указал на табуретку за столом справа. Глазков сел за столом напротив меня. За средним Чанборисов. Часа через три, словно вспомнив обо мне, он достал из стола несколько листов бумаги и ручку, положил передо мной и, глядя в лицо, громко проговорил:
- Пиши. Откровенно расскажи о своей вражеской деятельности. Чем откровеннее - тем больше облегчишь дальнейшую участь.
Я что-то еще пытался объяснить, но он, не слушая меня, занялся какими-то бумагами. День клонился к вечеру, но удивительно, я не хотел есть, хотя в карман пальто еще дома с разрешения Чанборисова сунул кусок французской булки. В полночь он ушел домой, оставив наедине с Глазковым. 
Стало клонить ко сну, но я крепился. Уже ночью, не вынимая булку из кармана, отщипнул кусочек, пожевал. К утру уже по-настоящему хотелось подремать. Я облокотился на стол и закрыл глаза. Но тут раздался окрик Глазкова:
- Не спать и сидеть прямо!
Пытка «табуреткой» продолжилась. Уже к концу вторых суток мне казалось, что я сижу на сковородке, прикрывавшей чугун с докрасна раскаленными углями. Хотя небольшими щипками все же съел половину лежащей в кармане булки. Но настоящего голода еще не чувствовал. Пить воду, хотя и неохотно, мне давали.
Не знаю, логично ли это было в моем положении, но помнится, в первую очередь я перебрал в памяти еще тех, кто за последние полтора года исчез с лица земли уфимской. И пока ни один из них не вернулся. Их клянут и проклинают последними словами в разных речах и докладах в с трибун текущих совещаний, как «разоблаченных врагов народа». Но с каких лет я знал и Быкина, и Цыпнятова, и Ивана Шногру и десятки других исчезнувших коммунистов, руководителей? Добродушного, по-отцовски отзывчивого старого большевика Авзала Тагирова и десятки других, кого я искренне уважал, считал образцом коммунистов-ленинцев? Выходит, и я не распознал их?! Голова идет кругом. А заведующего орготделом обкома партии Малютина? Его еще на воле приговорили к расстрелу за связь с немецкими шпионами! Хотя он просто по заданию обкома партии сопровождал германского журналиста на Ишимбаевские нефтепромыслы…
На третьи сутки утром Чанборисов вновь явился в свой кабинет. Я прислушивался к шуму в коридоре. Из коротких реплик между операми, я догадался, что в эту или прошлую ночь взяли еще кого-то из моего окружения, то ли из редакции, то ли из обкома комсомола. Табуретка подо мной раскалилась, кажется, до предела. Поясница разламывалась. Ноги отекли. На четвертые сутки булка у меня кончилась. Я пил только воду. Благо не отказывали. И днем я еще как-то крепился, а ночью меня одолевал такой сон, что я еле удерживал голову, чтобы не стукнуться ею о стол. Все чаще раздавались громкие крики Глазкова «Не спать! Не дремать!» «Куда башку-то клонишь?». 
Наконец, в ночь на пятые сутки Чанборисов решил по-настоящему взяться за меня. Сначала потребовал дать самую детальную характеристику своих приятелей по редакции «Красной Башкирии», потом подробно охарактеризовать каждого работника «Комсомольца Башкирии». И о моих личных взаимоотношениях с каждым из них. Внимательно слушал, что-то записывал: «А у каждого бывал в гостях и кто у тебя был желанным гостем?» Я рассказал, что по разу был в гостях у второго секретаря обкома комсомола Николая Просвиркина, у Саши Бабина, у бывшего заворга Миши Куклина, на свадьбе у Пети Артемьева, нашего бывшего заведующего отделом, а сейчас собственного корреспондента «Комсомольской правды». Все эти товарищи были у меня «на пельменях» в день моего рождения, как и я на их именинах. За этими воспоминаниями о разговорах прошел не один час. Наконец, он со злостью прокричал: 
- Да какие это дни рождения! Это были антисоветские сборища!
Он ушел, а я опять остался наедине с Глазковым, уже отдохнувшим дома. С ним мы сидели молча, он копался в бумагах, что-то читал. Чанборисов днем явился к обеду и, обосновавшись у моего стола, стуча по нему, стал кричать:
- Ты мне до вечера припомни все, что вы обсуждали и решали на своих «днях рождения». Учти, что твой дружок Просвиркин в Средней Азии уже арестован и во всем сознался. Не признаешься, я посажу тебя на недельку в карцер. Тогда все припомнишь! Ваши «дни рождения» фактически были «антисоветскими сборищами», где осуждали партию, правительство и Сталина.
В полночь опер опять собрал свои листы и положил мне на стол. Я уже плохо соображал, что он от меня требует. Но что-то острое пронзило мне правую руку: то ли горящая спичка, то ли папироска. Я очнулся. Тогда он вложил мне в руку ручку.
- Подписывай, все дословно записал.

Тюрьма

На исходе шестой ночи я раза три сваливался с табуретки, но мой страж Глазков, старательно матеря, водворял меня на место.
А утром, когда рассвело, примерно в тот же час, в какой шесть дней назад меня арестовали, он коротко скомандовал: «Ну, пошли!» Затем мы спустились по лестнице, вышли на улицу, где стояла крытая машина. Через какие-то минуты мы были во дворе городской тюрьмы. Местный конвоир меня внимательно ощупал, вывернул карманы, сдернул с пальто пояс, с брюк ремень и повел в камеру.
Помню, что открылась кованая дверь и меня втолкнули в огромную камеру, набитую людьми. Дверь захлопнулась, и я как стоял у порога, так и присел, и то ли заснул, то ли потерял сознание… Очнулся от холодных струек воды, стекавших с моей головы. Открыл глаза. Вокруг сидели и стояли люди, рассматривая меня, и громко говорили. 
- Ты извини, товарищ. Это мы тебя водичкой решили в чувство привести, - спокойно, по-отечески тепло проговорил здоровый мужчина с черной бородой и кружкой в руках. Я попытался протянуть, расправить окоченевшие ноги. Но тут же понял, что некуда. 
Камера довольно большая. На нарах впритирку сидели и лежали люди. Небольшое пространство между стеной, дверью и нарами также было забито людьми, лежащими скорчившись, сидящими, стоявшими. Сколько же тут человек? Сто? Больше? Не знаю, не сосчитать. 
Чернобородый внимательно осмотрел камеру, видимо, соображая, куда можно меня приткнуть. Я уже проникся к нему доверием.
- Ну ладно, друг, ты пока посиди, а потом что-нибудь сообразим, -- проговорил он, глядя на меня своими отцовскими глазами.
Я, кажется, опять мгновенно заснул.
Очнулся от довольно ощутимого пинка сапогом в плечо, лежа ногами в камере, а туловищем в коридоре. Оказывается, «цербер» резко распахнул дверь, и я вывалился за нее. Вокруг что-то орали, матерились и охранники, и заключенные. Кто-то помог мне подняться. Я долго стоял, прислонившись к стене, пока дежурный по камере принимал тонкие «пайки хлеба», потом все тот же Чернобородый поволок меня через нары к стене с окнами и опустил на пол, приказав вытянуть ноги. И я опять уснул мертвецким сном. 
Так началась моя долгая тюремная жизнь. Сколько месяцев просидел в до предела набитом муравейнике, уже не помню. На допросы больше не вызывали. И у меня порою уже начинала теплиться мысль, что вот подержат здесь, убедятся в невиновности и выпустят. И кто-то тогда добавил: «Вот соберется «троечка», влепят тебе десяток лет и прощай, Уфа».
Кажется, уже осенью меня неожиданно перевели в центральное здание тюрьмы. Трех- или четырехэтажное, видное далеко из города. Серое, мрачное, из толстущих бетонных стен с металлическими лестницами, стальными барьерами вдоль длинного пролета с камерами, когда-то одинокими, с толстыми железными дверями. В одну из них засунули меня.
Там уже сидели трое. Интеллигентный, симпатичный мужчина лет сорока пяти, из бывших латышских стрелков, кадровый дзержинец, и начальник отдела ГПУ, а может быть, его заместитель Каулин. Бывший председатель областного суда (фамилию не помню) лет пятидесяти и паренек лет шестнадцати. Познакомились. Они назвали свои имена-отчества. Я свое. Поинтересовались статьей.
- Десять или одиннадцать? Или обе вместе?
Я ответил, что обе. Они никак мой ответ не прокомментировали и вообще о сути дела ничего больше не спросили. Ничего не расспрашивал у них и я. К тому времени я уже понял, что об этом расспрашивать в тюрьме не принято. А вот о деле мальчишки они мне рассказали.
Суть такова. Он сидел, готовил уроки, а трехлетняя сестренка листала его учебник по истории. А потом взяла карандаш и начала там черкать, в том числе и по опубликованным в учебнике разделам с фотографиями. В числе исчерканных оказался портрет Сталина. Обнаружив это, парень сестренку набил как следует, потом нажаловался матери. Та тоже ей добавила. А паренек принялся стирать художества. Но химический карандаш поддавался плохо. Следы остались. В школе кто-то из ребятишек это увидел, наябедничал учительнице. И вот он оказался здесь. Сидел уже несколько месяцев. Ему «тройка» влепила 7 лет, и после тюрьмы он попал в лагерь или в колонию.
Режим в этом корпусе был строже. Лежать днем категорически запрещалось, как и громко разговаривать. Передач никто не получал. Но зато «тюремная» связь здесь, несмотря на все строгости, действовала отлично. 

Одиночка

…Вдруг появился Чанборисов, и меня посадили в одиночку. Я запомнил эту ночь, когда мы в дождь, по грязи шли по темному спящему переулку. Об одиночке почему-то я не думал. В воротах тюрьмы мой конвоир передал меня конвоиру тюремному. Тот только спросил фамилию и повел меня в тот же каменный корпус (срочников), только на первый этаж в одиночку - продолговатую бетонную щель с прикованной к стенке железной койкой, еле освещенной небольшой лампочкой в стене над дверью и загороженную решеткой. И, наконец, небольшое, почти под потолком, зарешеченное оконце с железным колпаком, отгораживающим человека от мира. И так потянулись день за днем. Как-то с койки я дотянулся и заглянул в окно. И, о новость! Через небольшой просвет под козырьком увидел уголок прогулочного дворика. И вот не сюрприз, а подлинный удар. На видимой мною площадке прошла Клава Бабина - жена Саши Бабина. Значит, Чанборисов начал реализовывать свою угрозу пересажать наших жен, а детей пораскидать по приютам. Теперь я поднимался утром и ложился вечером с одним вопросом: «Что с моей семьей? Где они?»
…Но вот как-то поздно вечером открылась дверь и раздался короткий приказ: «Выходи!» Куда, зачем, спрашивать не положено. Передают меня от одного конвоира другому. Возможно, на расстрел, а может, домой или на «тройку».
Выйдя на улицу и увидев знакомый переулок, понял, что ведут к Чанборисову. Пройдя по коридорам, я очутился в светлой комнате с зарешеченными окнами, и на меня молча, как коршуны, накинулись два «цербера». Стянули пальто, пиджак, едва не сбив меня с ног, стащили ботинки, затем носки и молча отхватили ножом одну пуговицу, показавшуюся им металлической. А с какой тщательностью они прощупывали мое пальто и пиджак! А фуражку и кепку даже лампой просвечивали. Внутренняя тюрьма отличалась от внешней, как небо от земли. Камера на одного, двух или трех человек, чистота образцовая. Тишина могильная. Койки с матрасами и одеялами. Питание, конечно, тоже лучше. Но дисциплина… 
В шесть или в семь утра, убрав постель, ты обязан весь день сидеть на краешке кровати. Сидеть прямо, не облокачиваясь на постель. По камере не разгуливать. «Цербер» ходил по коридору в мягких туфлях, без шума. То и дело заглядывал в глазок и негромко, но грозно приказывал: «Сидеть на месте! Не стоять! Не расхаживать!». Меня и в этой тюрьме сначала посадили в одиночку. Затем перевели в трехместную, где уже сидели Ралов и папин приятель, управляющий банком, Большаков.
Наконец, Чанборисов вспомнил обо мне. Как-то ночью вызвал. На этот раз я его не узнал. Не кричал, не матерился. Спокойно, словно мы расстались только вчера, спросил, как я себя чувствую.
- Как видите, почта, - и показал мне пачку конвертов - это письма от вашей жены (даже перешел на «вы»!). Она здорова. Здоровы и дети. Следствие по вашему делу закончено. Передано в прокуратуру. Значит, скоро суд.
- Так вы хоть сейчас, перед судом, покажите мне, что я подписал. Вы же помните мое состояние.
- А вы что, уже забыли, что подписали? Я же просил вас подписать дополнения и уточнения к тем первым показаниям. Но все недосказанное дополнили ваши друзья. Статью закона вы там в тюрьме, на досуге, наверное, уже уяснили. Это 58-я, пункты 10 и 11. Ее содержание, я думаю, Вы знаете не хуже меня. Все ваши товарищи в преступлениях признались.
- Вот так! Идите, готовьтесь к суду и хорошенько продумайте свое поведение. Судить вас будет Верховный суд республики.
Продолжался суд дня три или четыре. Коронной, конечно, была речь прокурора, громкая, большая и злая. Но были в ней сплошные эмоции, без конкретных фактов. Наши встречи «за пельменями» он многократно квалифицировал как «глубоко законспирированные антисоветские сборища», на которых мы обсуждали «свои коварные планы». По приговору освободили только своего энкавэдэшника и молодую мать грудного ребенка, редактора национальной комсомольской газеты. А нам всем определили по десятке лагерей и пять лет поражений в правах.
Продержав всех несколько дней в огромной камере пересылки, отправили на строительство Крекинг-завода. Там мы с первых же дней, раздобыв бумаги, написали кучу жалоб в прокуратуру в СССР ЦК партии. Я одну свою жалобу отдельно написал на имя Поскребышева - помощника Сталина. Он был в 1919-1926-м годах секретарем Уфимского губернского комитета партии. Знал моего отца, на что я и рассчитывал: утопающий хватается за соломинку. 
Письма мы через вольнонаемную бетонщицу переслали нашим женам, а они, сложившись, кого-то снарядили в Москву, чтобы доставить по адресатам. И стали ждать. Проработали мы до осени. И как-то неожиданно в один день нас всех доставили в Уфу. Меня сразу поместили в одиночку, но уже с довольно вольготным режимом. Разрешалось и днем лежать, и со временем даже разрешили передать мне какую-то книгу. Хотя при тусклом свете читать было трудно. По одному вызывали, что-то уточняли, выясняли, говорили сухо, но уже не кричали и сутками не держали. Я даже побывал у начальника НКВД, человека нового, мне незнакомого. Разговор был спокойным и не совсем для меня понятным. Откуда-то до меня дошел слух, что наше дело Москва вернула на пересмотр. А нас тем временем опять отправили в городскую тюрьму.Но ненадолго. Как-то в солнечный апрельский день, когда я сидел в камере вдвоем с главным инженером треста «Башзолото», открылась дверь и мне в последний раз скомандовали: «Кирьянов! С вещами!» и после короткого оформления каких-то документов я перешагнул порог тюрьмы. Я освобожден!
P.S. 
Василий Васильевич Куприянов - участник Великой Отечественной. После войны несколько лет работал ответственным секретарем, а затем заместителем редактора газеты «Красноярский рабочий», награжден орденом Трудового Красного Знамени. Его трудовой стаж насчитывает 54 года. После смерти Куприянова его родные передали его воспоминания в Белебеевский краеведческий музей. 

Светлана ЯНОВА








НАШ ПОДПИСЧИК - ВСЯ СТРАНА

Сообщите об этом своим иногородним друзьям и знакомым.

Подробнее...






ИНФОРМЕРЫ

Онлайн подписка на журнал

Ufaved.info
Онлайн подписка


Хоккейный клуб Салават ёлаев

сайт администрации г. ”фы



Телекомпания "Вся Уфа

Казанские ведомости


яндекс.метрика


Все права на сайт принадлежат:
МБУ Уфа-Ведомости