Выжженная земля

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Семен Гудзенко

Возвращение

В 1948 году в Максимовской школе №3, в пригороде Уфы, появился новый учитель рисования и черчения - фронтовик, еще совсем молодой человек привлекательной наружности. Владимир Пустарнаков был по-настоящему красив: голубые, немного грустные глаза, золотисто-русые волосы, спортивное телосложение, а еще добавьте к этому низкий, сильный голос бархатного тембра, в котором то и дело звучали властные, не терпящие возражения интонации. На его уроках не шумели, объяснял он толково и интересно, был строг, но справедлив. Просочились слухи, что на войне он командовал пулеметным взводом, был тяжело ранен, чудом выжил. Кто-то из пацанов видел его в общественной бане и разглядел два больших шрама: один на плече, второй прямо под сердцем.
На первых порах Владимир Павлович снимал комнату на улице Сталина, что в Черниковске, оттуда добирался пешком на работу. Было тяжеловато ходить в Максимовку туда и обратно, пришлось перевестись в другую школу, в район сегодняшнего Дворца машиностроителей. Теперь его единственный маршрут пролегал по улице Сталина (так называлась нынешняя Первомайская), которая фактически и улицей-то еще не была. На месте знакомых нам теперь восьмиэтажек и других сталинских домов росла одна картошка и только изредка попадались небольшие жилые дома. Где только не высаживали бульбу в те годы! Во время войны она давала небывалые урожаи, словно понимая увеличившуюся в себе потребность. Неприхотливая вечная кормилица российского народа...
Так вот, на улице Сталина среди необозримых картофельных полей стоял новенький кинотеатр "Победа", только что построенный пленными немцами. Как-то Владимир Павлович наслаждался здесь "Серенадой солнечной долины". С тех пор каждый раз, проходя мимо кинотеатра, невольно напевал мелодию Гленна Миллера. Но предпочитал он  все-таки серьезное кино вроде "Повести о настоящем человеке" с Кадочниковым или "Молодой гвардии" Герасимова. Это было ближе ему, советскому человеку, познавшему ужас войны и счастье Победы. Ведь теперь он начинал все заново, и, как один из героев Андрея Платонова, "надеялся узнать более высшую жизнь, чем та, которую он уже испытал, будучи тружеником и воином". "Высшей жизнью" для него была живопись, в которой он уже давно видел свое предначертание. Душа, опустошенная войной, просила наполнения, и часто в грезах он представлял себя сидящим перед мольбертом, а рядом молодую женщину, похожую на мадонну, с ребенком на руках.
В том же 1948-м начался обмен военных билетов, и однажды он отправился в райвоенкомат, где обратил внимание на хорошенькую, темноглазую девушку в зеленом берете, которая оформляла документы. Почерк у нее был каллиграфический, за что завод и направил копировщицу Валю Донцову на помощь в военкомат. Поговорили, чайку попили, потом Владимир Павлович пригласил ее с подружкой к себе послушать новую пластинку с "Лунной сонатой". После этого чудесного вечера стали встречаться. Ходили в кино в "Победу" или в "Ударник" (впоследствии Дом культуры им. Калинина, сегодня в этом здании - филиал педагогического института им. Шолохова), смотрели "Сестру его дворецкого", "Девушку моей мечты", "Роз-Мари"; ходили на каток, бродили по заснеженному парку им. Гастелло. Валюша жила поблизости, на Промышленной, в одном из трехэтажных "блочных", как их тогда называли, довоенных домов. Валин дом сохранился до наших дней, а улицу переименовали в Сельско-Богородскую. Сегодня, когда она проезжает мимо него, сердце сжимается. Вспоминается то счастливое время, когда ее Володя приезжал к ним домой на лыжах в своем зеленом спортивном костюме. Пили чай с оладьями, разговаривали, долго прощались... По выходным выбирались (чаще на поезде, трамваи ходили редко) из своего Черниковска в Уфу, на улицу Ленина.  Публика там была разношерстной. В те годы в основном одевались в ватники и валенки или донашивали солдатские шинели и ушанки. Но среди всей этой бедной послевоенной толпы мелькали расфранченные пары: вальяжные мужчины в трофейных кожаных пальто, подбитых мутоном, и фетровых шляпах и дамы в каракулевых шубах и таких же боярках, обутые в высокие бурки - войлочные сапожки на кожаной подметке. Последние прижимались к своим кавалерам, прятали руки в меховые муфты и оставляли за собой шлейф модных духов "Серебристый ландыш" или "Красная Москва". Валюша робела перед такими женщинами, стеснялась заходить в недавно открывшееся кафе, более или менее уютно она чувствовала себя только в подвальчике на старом трамвайном кольце. Как-то Владимир Павлович пригласил ее в ресторан "Уфа". Она пересилила себя, подбадриваемая его ласковым все понимающим взглядом. Он заказал по бефстроганову, себе сто грамм, ей винца и большую кисть винограда, который начали завозить в город. Карточки отменили в 1947-м, в магазинах запахло колбасой и селитрой, которой обрабатывали копчености, а колбаса в России, как известно, - верный признак хоть какого-то благополучия.

В "зоне пустыни"

В 1954-м Пустарнаков напишет картину "1943 год". Кто-то из его друзей рассказывал, что, увидев ее на выставке, был поражен - художнику удалось с такой силой и болью передать переживания наших солдат, вернувшихся с войны. Многие из них действительно возвращались к руинам и обломкам, другие заставали свои дома в целости, но только лишь в привычном, но не в глубинном значении. Когда в 1946-м Владимир Павлович появился на пороге родительского дома в Мелеузе и обнял мать, ему казалось: кошмар кончился, теперь все будет хорошо. Но спустя пару месяцев его охватила беспричинная тоска - не знал, куда деть себя. То, что специалисты называют психологической дезадаптацией, длилось несколько лет. Это происходило не только с ним, тогда немало фронтовиков не могли освоиться в мирной жизни. Вот что писал по этому поводу Андрей Платонов: "...они шли теперь жить точно впервые, смутно помня себя, какими они были три-четыре года назад, потому что они превратились в других людей..." Одни уходили в запой, некоторые в криминал, но большинство шло учиться. Владимир Павлович поехал в Москву на специальные курсы живописи для демобилизованных. "Обучение было академическим и основанным на тщательном штудировании натуры, - написал в 1992 году в своих воспоминаниях художник. - Нельзя назвать совершенной эту кратковременную учебу, но трудно не оценить то значение, которое оказало на мое образование посещение музеев... Я и сейчас считаю, что искусство времен Древнего Египта и Греции, наскальные рисунки, иконопись, картины старых мастеров должны быть для художников непрекращающимся воздействием, что никогда не даст им забыть о чрезвычайной серьезности взятых на себя обязательств. Курсы закончились вступительными экзаменами в Московский художественный институт им. Сурикова, однако я не прошел по конкурсу".
Возвращаясь в Уфу, в поезде он думал о том, что теперь все зависит только от него самого, все равно, как бы ни было трудно, он состоится как художник, отступать не привык. Бойцы, неделями не вылезавшие вместе с ним из окопов, верили в него. И снова он начал мучиться вопросом: как же так, столько хороших ребят полегло, а он продолжает жить. Это чувство неясной вины знакомо большинству воевавших. Рассудком понимаешь, что ты ни в чем не виноват, но, как там у Твардовского, "все же, все же, все же..." Только с приходом Валентины, с рождением сына Владимир Павлович перестал видеть тревожные сны.
В конце 1942-го, когда ему исполнилось восемнадцать, он был направлен в Гурьевское военно-пехотное училище, и уже летом 1943-го очутился в районе боевых действий. Попал в 37 армию Степного фронта, на Левобережную Украину, как раз на те самые земли, на которых по немецкому плану отступления было решено создать "зону пустыни". В своем приказе от 7 сентября 1943 года Гиммлер писал: "Необходимо добиваться того, чтобы при отходе из районов Украины не оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного рельса; чтобы не оставался в сохранности ни один дом, ни одна шахта, которая не была бы выведена на долгие годы из строя; чтобы не оставалось ни одного колодца, который бы не был отравлен. Противник должен найти действительно тотально сожженную и разрушенную страну... Сделайте все, что в человеческих силах, для выполнения этого". Расстарался! Опоздал пороха не нюхавший Гиммлер. Земля и без того была выжжена так, что цвет ее сливался с добела выгоревшими от знойного ветра гимнастерками пехотинцев. Шел Пустарнаков со своим пулеметным взводом и не переставал ужасаться тому, что сотворила с родной страной "пахота войны"...
В 1974-м на зональной выставке в Уфе я впервые увидела его полотно "Пулеметная рота". Хотя в экспозиции было немало других хороших произведений, зрители толпились возле этой. Конечно, она выделялась среди "мазистых" работ своей "гладкостью", потому что была написана в старинной технике лессировки, которую в то время начали активно осваивать молодые художники. Но даже не это привлекало внимание, а была в ней какая-то странность, даже мистика. Пулеметчики, идущие по степи, изрытой воронками, на одно лицо и одного роста, словно это не живые люди, а оловянные солдатики серийного изготовления, сделанные по трафарету. Но потом становится понятной задача художника. Одинаковыми их делает решимость громить врага и во что бы то ни стало победить. В этом своем порыве они слились в нерушимую, единую силу, их уже никто не способен разлепить, оторвать друг от друга - они одно целое.
По словам искусствоведа Валентины Сорокиной, у "Пулеметной роты" богатая творческая биография, она с большим успехом экспонировалась на крупных выставках, и сотрудникам музея им. Нестерова пришлось даже оспаривать право перед другими российскими музеями на то, чтобы картина попала в их коллекцию.

В подвале на Невского

До 1959 года его не брали на выставки. Ярлык "самоучка" прилип, казалось, намертво. "1953 год. Пытаюсь предложить на выставку свою работу "В предгорьях Урала". Несмотря на мою предельную искренность и внимательное отношение к натуре, пейзаж не был принят по причине отсутствия "сочности и мазистости".
Понятно, когда не к чему придраться, привязываются к живописным приемам. Если бы Ван Эйк или Леонардо да Винчи в середине ХХ века принесли свои произведения на какой-нибудь наш выставком, их бы стерли в порошок. Выставкомы сплошь состояли из советских и партийных чиновников, среди которых, не спорю, возможно, были хорошие организаторы и неплохие люди. Но что мог смыслить в искусстве выпускник партшколы, сельхоза или нефтяного института? Он ждал, что скажет "мазистый" художник, оказавшийся в составе выставкома и признававший только "мазистость", причем самую "сочную", а также стрижку под бокс и широкие брюки. В общем, терпеть не мог стиляг (50-е гг.) и хиппи (60-е). Фамилию не пишу, так как образ собирательный.
Выставкомы - порождение нашего прошлого - подменяли собой советы экспертов-профессионалов. Ломались человеческие судьбы. Окажись на месте Пустарнакова кто-то послабее характером, неизвестно, что бы стало с этим человеком. Совсем недавно, в середине 90-х, уфимский художник Л. решил "приколоться". Он привез из Англии репродукции рисунков Ван Гога, очень близкие к оригиналам, и несколько из них представил на суд выставкома, отбиравшего работы для выставки графики, разумеется, под вымышленным именем. Рисунки прошли, но все-таки со скрипом - нашли какие-то недостатки.
Что касается картины Владимира Павловича, непринятой в 1953 году, в настоящее время она хранится в музее им. Нестерова.
Он продолжал упорно работать, не оставляя надежды, что в нем наконец увидят настоящего художника. Писал дома ("До мастерской не дорос"), сначала в одиннадцатиметровой комнатушке в коммуналке, которую выделили от школы в старом доме на Сталина. Мольберту нашлось место - Валюша всегда с пониманием относилась к его творчеству и учила подраставшего Сережу не мешать отцу. Соседи ворчали: краской пахнет и как это так, солидный мужчина, фронтовик, а нашел себе такое несерьезное занятие. Вот если бы деньги за это платили... Если бы не война, все могло сложиться по-другому, ведь в 41-м он прошел собеседование и был допущен к экзаменам в техникуме искусств.
В 1959 лед тронулся, на выставку приняли две работы. "Видимо, прошло время унифицированных взглядов на живопись, и появилась возможность развития творческих индивидуальностей", - пишет он в воспоминаниях. Ему поручили организацию передвижных выставок. В помощники дали молоденькую, симпатичную Валю Теребилову, которая только-только начала работать в художественном музее. "Он был мне, как отец родной, - говорит сегодня Валентина Мефодиевна Сорокина. - Мы подружились, я знала, что в любой момент могу пойти к нему, поплакаться в жилетку и получить хороший совет". В 1962-м Владимир Павлович поступил на работу в художественно-производственные мастерские, а в 1964-м его приняли в Союз художников СССР. Он получил мастерскую в подвале дома на улице Александра Невского. Подслеповатые, забрызганные грязью окна смотрели прямо на ворота стадиона "Строитель". Частенько Палыч, как его называли близкие, с друзьями-художниками Бурзянцевым, Палехой, Фузеевым и совсем молодым Меосом, заслышав знакомый рокот, бежали через дорогу поболеть за своих кумиров Самородова, Кадырова, Плеханова. На трибуне вели себя шумно, что-то кричали и размахивали руками. После этого возвращались в мастерскую и продолжали горячо обсуждать мотогонки. Топили в подвале на убой, Палыч раздевался по пояс, и друзья уважительно поглядывали на его боевые отметины. Пел он замечательно, говорил: "Мои предки пели в церковном хоре". Голос был, как у Трошина, а с возрастом он и внешне стал походить на певца. Слушал классику. В мастерской все было аскетично: почти голые стены, единственное украшение - репродукция Брейгеля, мольберт, верстак. Пилил, строгал, колотил подрамники, весело забивал гвозди, грунтовал и натягивал холсты - все сам. "Как-никак я внук плотника".
- Владимир Павлович любил повторять: "Каждый миллиметр холста должен быть обработан". Его идеалами в искусстве были старые мастера - Брейгель и Дюрер, - рассказывает Павел Салмасов. - Был сдержан в проявлении чувств. Никем особенно не восхищался, но, например, мог сказать о Домашникове: "У него строй есть", или о Кузнецове: "В нем есть то, что я люблю - дополнительный и одновременно все объединяющий цвет". Был скромен, принципиален. По-моему, за всю историю Союза художников не было более бескомпромиссного председателя ревизионной комиссии. Его боялся даже сам председатель правления.

Образный человек

Всю жизнь он искал Линника, бойца своего взвода, спасшего ему жизнь. Было это в ноябре 1943-го, когда Степной фронт развивал наступление на кременчугском направлении. Взвод Пустарнакова держал оборону на передовой от Воронежа до Кременчуга. Подолгу не выходили из жарких боев. Каждый день - потери. Однажды его батальон за двое суток потерял двести человек. 23 сентября наши войска освободили Полтаву и пошли к Днепру. В октябре начались ожесточенные бои за Днепр. Возле деревни с иссушающим названием Недайвода его тяжело ранило - осколком пробило легкое. Когда очнулся, пожилой, усталый хирург сказал: "Будешь жить, сынок. Скажи спасибо Линнику". Он надеялся, что быстро встанет на ноги и вернется к своим ребятам, обнимет Линника, вытащившего своего командира из-под огня, но после госпиталя в Саратове его направили в Пензу в учебно-стрелковый полк. То ли дело, как он легко оправился после первого ранения в правое плечо - вытащили из раны кусочек сукна от шинели и вперед. Правда, два маленьких осколка так и застряли на всю жизнь. Правая, рабочая, рука у художников и без того иной раз ноет, чувствуя перемену погоды. А Владимир Павлович никогда не жаловался на свои "осколочки".
Боевая награда за форсирование Днепра - орден Отечественной войны II степени - нашла Пустарнакова только в 1949-м, а орден Отечественной войны I степени ему вручили в 1985-м - в юбилей Победы.
Имени Линника он точно не знал. "Кажется, Сергей". Дело в том, что тот пришел после последнего переформирования взвода и воевать вместе пришлось всего ничего. Он писал в архивы, сделал несколько запросов в Центральный архив Минобороны. Тщетно. Неужели погиб? Вот с кем хотелось отвести душу, поговорить о наболевшем. От него не стал бы таиться. Потребность в таком общении обострилась в перестроечные годы, в разгар переоценки ценностей, когда временами казалось: все идет к тому, что, того и гляди, поставят под сомнение даже саму Победу. Рассказал бы он Линнику и о том, как долго его не признавали (не постеснялся бы, ей-богу) и как мучительно шел он к своим картинам о войне, ждал, пока все перегорит в душе и пепелище это прорастет свежими зелеными побегами.
Еще одно эпическое полотно о войне - "Передний край обороны" - он написал в 1985-м. Оно созвучно с "Пулеметной ротой", находится в Екатеринбургском музее изобразительных искусств. В том же году появился "Прифронтовой госпиталь". В 1991-м он закончил триптих "1942 год". В 1993-м был удостоен премии имени Салавата Юлаева. Официальное признание тоже пришло к нему намного позже, чем к остальным. Только в 1995-м, в возрасте 71 года, Пустарнаков получил звание заслуженного художника РБ. Не умел он выбивать себе регалии и льготы. Но кто-то все-таки позаботился о фронтовике, и последние годы его жизни и творчества были скрашены прекрасной мастерской на последнем этаже высотного дома. Но и здесь царил прежний аскетизм. На стене - тот же Брейгель. "Художник ходит на работу, а не в бирюльки играть". Из окна открывался чудесный вид на Белую. Отсюда он написал "Пойму" - пейзаж, который на прошлогоднем открытии персональной выставки Пустарнакова, посвященной его 80-летию, в Нестеровском музее привел в восторг посла Аргентины в России Хуана Карлоса Санчеса Арнау.
Создавая свои прекрасные "мирные" полотна, он не уставал удивляться восхитительной способности природы быстро восстанавливаться, воспроизводить потраченное и разрушенное, расцветать. Наверняка, и та, выжженная земля уже давно обрела прежние краски и бурно плодоносит. Далеко не все люди ценят это. Те же, кто охвачен безумием власти и наживы, вовсе не замечают такие "мелочи".
Владимир Павлович умер летом 2002-го. Нынешний День Победы - третий, что Валентина Николаевна и их сын Сергей, известный уфимский музыкант, встречают без него. "Уходит поколение... Образные были люди, что и говорить", - с горечью заметил в разговоре о своем старшем друге Павел Салмасов. Да, есть такое старое русское слово - образный. То есть яркий, живой, неповторимый.

Журнал "Уфа" // Рашида Краснова